«Мы большие и очень богатые — это наша боль». Банкир Красноярский — о будущем российской экономики

Руководитель регионального отделения федерального банка «Открытие», доцент Байкальского государственного университета и ЗабГУ Станислав Красноярский — по сути, единственный публичный банкир в Забайкальском крае. Он много лет рассказывает читинским студентам про экономику. В беседе с редактором «Чита.Ру» Андреем Козловым Красноярский рассказал о том, что будет происходить с российской экономикой в течение 2022 года.

Ниже приводится отредактированная расшифровка «Редколлегии» от 19 июня.

«Полностью меняются определенные парадигмы»

— Прошло уже больше 100 дней с момента начала специальной военной операции, мир изменился, и особенно это сильно заметно, я так полагаю, в двух странах — в России и на Украине. Наверное, и во многих других люди почувствовали изменения. Что для вас стало ключевым изменением после начала специальной военной операции как для экономиста, банкира, человека, гражданина? Что вы почувствовали?

— То, что изменения рано или поздно должны были произойти, было ожидаемо. Я объясню почему. Мы находимся в периоде с 2021-го по 2026-й. Это окончание 5-го Кондратьевского цикла — длинного экономического цикла, который начался в начале 80-х годов. Одно поколение проживает полтора Кондратьевских цикла, и мы как раз находимся на дне этого Кондратьевского цикла. Суть его в том, что полностью меняются определенные парадигмы.

4-й Кондратьевский цикл начался в начале 40-х годов и начал подниматься вверх в 44-м году, после Ялтинских соглашений, когда был установлен новый мировой порядок после Второй мировой войны. Помимо этого, были Бреттон-Вудские соглашения, где изменилась в принципе валютная система. Потом медленно-медленно менялись технологии, там подталкивали определенные изменения в технологии логистики, на 4-м цикле.

А 5-й цикл ознаменовался тем, что произошло по полной международное разделение труда. Это позволило перераспределять добавленную стоимость между государственными экономиками и толкало вверх новый технологический цикл, к которому мы пришли к началу 20-х годов этого столетия. И заключался он в том, что мы находились в информационных потоках, у нас появились ментальные ловушки — такие вещи, которые связаны именно с вталкиванием человека в информационные потоки и управление через информационные потоки.

Долго это продолжаться не могло, потому что накапливались глобальные экономические противоречия. В чем их суть? Во-первых, начала превалировать монетарная политика, излишняя кредитная эмиссия, которая позволила очень серьезно надуться финансовому пузырю.

— Я здесь немножко уточню: по-обывательски, выпуск ничем не обеспеченных денег.

— Да. Фактически это печатание денег под будущие ожидания. Чем оно характеризовалось? Почему в новейшей российской истории мы испытываем влияние Кондратьевского цикла первый раз? Потому что с 20-х годов прошлого века мы жили в плановой экономике и не ощущали цикличные движения мировой экономики, а здесь мы его будем ощущать по полной, и к этому надо просто быть морально готовым и смотреть на это абсолютно философски. Как это будет двигаться дальше? Интуитивно мы понимаем, что будет в 6-м цикле.

Скорее всего, произойдет раздвигание тектонических экономических плит, то есть появляется суверенная экономика. Скорее всего, закончится диктат финансовых экономик, то есть экономик, которые строились на финансовых потоках, исходя из еще одной предпосылки, связанной с колоссальным ростом численности населения за последние 100 лет, а за последние 100 лет численность населения выросла в три раза. В начале XX века было около 1,6 миллиарда — 1,7 миллиарда, сейчас на Земле живет 7,7 миллиарда.

Человек — существо биологическое, соответственно, ему нужно четыре базовых ресурса. Это пресная вода, кислород, пища и энергия. Два из них невозобновляемые, два — возобновляемые, и тут потребуется определенная перестройка, но для этого технологически требуется очень много времени. Поэтому, скорее всего, превалировать будут ресурсные экономики, то есть преференции в новом мировом экономическом порядке будут иметь те экономики, которые все-таки строятся на ресурсе, у которых есть определенные запасы ресурсов.

«Наша проблема — в обеспеченности ресурсами»

— Что это означает для нашей страны?

— Для нашей страны это означает, скорее, хорошо, чем плохо. Единственная проблема нашей страны была всегда в том, что мы: а) очень большие и б) очень богатые с точки зрения обеспеченности ресурсами. У нас в России, по разным оценкам, от 146 до 150 миллионов населения, с учетом последних событий, может быть, чуть побольше; а с точки зрения ресурсного обеспечения примерно треть мировых запасов возобновляемых и невозобновляемых ресурсов как раз находится на этой территории. Это наше конкурентное преимущество, и, с другой стороны, это наша конкурентная боль. Потому что те, у кого нет этих ресурсов, всё-таки попытаются на эти ресурсы претендовать.

— Ваша позиция как экономиста мне понятна, вообще-то, но давайте еще раз ее проговорим. То есть вы говорите о том, что другие центры сил на планете претендуют на то, чтобы получить доступ к нашим ресурсам теми или иными способами. Или это опосредованный доступ к ресурсам через инвестиции и через участие в освоение каких-то месторождений на том же Сахалине, например; или более болезненное для населения этой страны в виде раздела территории, отчуждения каких-то территорий — экспроприация. При этом это не моментальный процесс, он растянут сильно во времени, и вы, как я понимаю, гораздо более прагматично относитесь к тому, что происходит на планете?

— Во-первых, стараюсь, а во-вторых, экономика — это всё-таки наука, и есть такая очень важная дисциплина, которая называется «Размещение производительных сил, экономика районов», и нужно понимать, что там действуют базовые экономические законы.

Что произошло в 5-м Кондратьевском цикле? Произошло разделение добавленной стоимости между экономиками, которая формирует валовой внутренний продукт — один из базовых показателей состояния экономики того или иного государства или той или иной группы государств. Что происходило?

Очень банальный пример: мы воткнули трубу, пошел газ; этот газ ушел в Германию. Мы за то, что воткнули трубу и транспортировали до границы России, сформировали добавленную стоимость, и это упало на ВВП. Дальше транзитом это прошло через Польшу в Германию, Польша отхватила свой небольшой кусочек ВВП. В Германию это пришло в химический концерн BASF, который, так как он резидент Федеративной Республики Германии, то, соответственно, по системе национальных счетов, показатели этого концерна будут отражаться в ВВП Германии. Что сделала BASF? Он потянул определенные синтетические волокна из этого газа, создал свою добавленную стоимость. Эти волокна ушли в Австрию на какой-то штамповочный цех, который сделал пластмассу и мусорные бачки. Наш региональный оператор «Олерон» ставит зеленые бачки, которые сделаны в Австрии из нашего газа. То есть добавленная стоимость распределилась по нескольким странам. Вопрос нашего ВВП и нашей добавленной стоимости в том, что мы не формируем ее как конечный продукт, хотя это делать могли бы. И в этом принцип международного разделения труда — всем немножко дали. И мы были и являемся частью этой системы.

— А мы можем перестать ей быть?

— Можем.

«Советский Союз работал в будущее»

— Это создание некой такой автократической системы, когда страна сама производит всё, что ей необходимо? Возможно это в современном мире вообще или нет, в принципе? Советский Союз был, наверное, такой страной — основную номенклатуру он производил на своей территории.

— Большую часть базовой номенклатуры, действительно, Советский Союз производил. И сейчас мы испытываем примерно то, что испытывали в 91-м году. А что случилось с экономикой в 91-м году? Не надо думать, что она была неэффективной. Она была достаточно эффективной, она просто была другой.

Она была зациклена на внутренний контур. Да, там была достаточно серьезная нагрузка с точки зрения оборонного бюджета. Технологически мы работали все-таки в будущее, а вот что касается потребительских вещей, то тут были определенные проблемы, но они не были проблемами советской экономики.

Дело в том, что в то время в периметре стран-членов СЭВ существовало то же самое разделение труда. У нас [был] тяжмаш, сырьевая экономика, кухонные гарнитуры шли из Польши, стенки у нас были чешские, автобусы «Икарус» шли из Венгрии, а плодоовощная продукция, в основном, тоже из Венгрии и Болгарии шла. То есть это тоже было внутри периметра СЭВ, международное разделение труда, то есть это было нормально. Разваливается СЭВ, у нас это отсекается. И второе — после 91-го года у нас разорвались цепочки, связанные с Советским Союзом, периметр Советского Союза. У нас там тоже было внутреннее разделение труда для того, чтобы создавалась добавленная стоимость. Этого не стало.

Сейчас происходит то же самое, но в мировом масштабе, и в принципе, преимущество российской экономики в том, что мы обеспечены базовыми ресурсами. И если мы технологический цикл замкнем на себе, то ничего страшного в этом нет, это будет абсолютно нормально. Вопрос несколько в ином — правильном, эффективном управлении.

«Пока нельзя сказать, что экономика крепко стоит на ногах»

— Вы верите в то, что это правильное эффективное управление может случиться?

— Жизнь заставит.

— А до этого почему не заставляла?

— Не было такой необходимости.

— Но после 2014 года казалось, что появилась.

— Нет. Даже после 2014 года такой необходимости глобальной не было. Мы всё равно были интегрированы в международное пространство.

— Мы и сейчас в него интегрированы, в меньшей мере просто.

— В том числе в экономическое. Логистические связи были вполне себе нормальные, и в принципе, денежно-кредитная политика позволяла жить в той парадигме, в которой мы жили в течение 5-го Кондратьевского цикла. Сейчас это будет меняться, скорее всего.

— Просто существует обывательское мнение, довольно устойчивое, и я тоже его придерживаюсь, что никаким импортозамещением российские управленцы федерального уровне не занимались с 2014 года и что импортозамещения не случилось. Где-то это наиболее очевидно, в авиастроении, например; где-то менее очевидно. Как вы можете оценить результаты импортозамещения, которое декларировалось с 2014 года?

— По определенным отраслям это было и, скорее всего, в базовых отраслях, которые обеспечивали стратегический суверенитет страны. Скорее всего, это была оборонка и всё, что с ней связано. И это была объективная необходимость. Давайте не будем забывать, что у нас советником президента долгое время был Сергей Глазьев, а он как раз специалист по макроциклам. Ну, наверное, какие-то определенные вводные, какую-то информацию по поводу того, что, собственно, будет происходить, я надеюсь, президент получал.

Экономика делится на три базовых: микроэкономика, государственная экономика, макроэкономика, это глобальные вещи. Глазьев — специалист как раз в области макроэкономики и там, наверное, определенные советы давались. Поэтому это было всё ожидаемо, когда нажмется этот спусковой крючок изменения парадигмы. Он начал нажиматься в 2014 году, а отпустило, наверное, вот в этот период. Ну, я еще раз говорю, это был просто спусковой крючок. На самом деле, всё к этому шло.

— Есть мнение, что часть российской властной элиты сопротивлялась этому импортозамещению, чуть ли не вредительством занималась, и это можно проследить, например, в условном сельском хозяйстве, которое входит в контур того, что мы сейчас называем этим термином FAANG 2.0, когда сельское хозяйство вообще-то сделало значительный рывок в современной России в части технологий, в части результативности, и все мы уже за эти 100 дней миллион раз слышали о том, сколько процентов пшеницы производится на территории России и Украины. Но, например, если говорить о производстве семян, то мы на 100% практически зависим от Германии, например, или от других экспортеров. Как вы чувствуете, было ли это сопротивление или это надуманная история?

— Памятуя старое доброе, что в России две беды, когда кто-то очень корректно сказал по поводу компетенции и инфраструктуры, а на самом деле, дураки и дороги. Но у нас есть еще третья беда — это банальное разгильдяйство. Но когда все-таки требуется консолидация, про это разгильдяйство забывается и все-таки происходит концентрация сил.

И в том числе ужесточение контроля за результатом, потому что де-факто нужно понимать, что мы сейчас перестраиваемся, переходим на определенные мобилизационные рельсы, но на это тоже требуется время. И степень угрозы, если мы вспомним начало 40-х годов прошлого века, была очень жесткой, серьезной и понятной, а здесь совершенно другие внешние условия, но всё равно эти угрозы существуют. Может быть, поэтому мы еще немножко расслабленно к этому подходим. Тут главная опасность — не перейти в тушение локальных пожаров, а всё-таки заняться стратегическими вещами.

Но пока по ощущениям какие-то стратегические вещи не просматриваются в определенных решениях. Возможно, они просто не попадают в информационное поле. Ну а тушение пожаров, образно говоря, видно: ощущаются различные меры поддержки, дополнительное финансирование или какие-то льготные вещи. Это такая подложечка, чтобы больно не падать, но это пока не значит, что экономика крепко стоит на ногах. Мы увидим реальную картину состояния экономики, скорее всего, в октябре-ноябре, как только Росстат завершит оцифровку того, что происходило в июле, августе и сентябре, по той простой причине, что влияние логистики отражается с задержкой. Это связано с тем, что у производственных компаний был материальный запас. И, как правило, в зависимости от отраслей, в среднем обеспеченность запасами — это 60–100 дней. Вот теперь, если за 60–100 дней компании смогли перестроиться, найти альтернативные источники пополнения своих запасов, то тогда все будет нормально. Если не нашли, тогда мы это увидим где-то в сентябре, а статистика нам это покажет в октябре — ноябре. Поэтому реальную картину экономики мы увидим в октябре-ноябре.

«Сейчас оптимизма больше, чем раньше»

— Я привык видеть вас полноценным, широкомасштабным оптимистом, который с увлечением смотрит в более светлое будущее. А сейчас как будто бы у вас немножко убавилось этого оптимизма. Вы так аккуратно говорите, что «все-таки пока не видно структурных изменений в экономике; может быть, мы их еще не видим». Вы оптимист в этом смысле или нет?

— Они придут. В этом отношении в данный момент я, наоборот, больший оптимист, чем раньше. Что меня не то что радует, а воодушевляет в этом отношении: первое — ломается потребительская модель. Я уже говорил в частных беседах и на своих лекциях о том, что, скорее всего, эпоха продаванов заканчивается. То есть эпоха продавцов, проактивных, с горящими глазами, заканчивается, потому что люди, конечный потребитель, на которых строится вся экономика, по большому счету, очень трезво начинает оценивать свои возможности и возможности рынка. Всё. Закончилось вот это залихватское «если денег не хватит, я пойду в банк, займу денег». Люди начали очень трезво оценивать свои возможности и в том числе возможности определенного горизонта своей жизни.

Второе — раз это заканчивается, то идёт перестройка самой экономики. То есть поменялась приоритезация у потребителей — поменяется приоритезация у тех, кто обеспечивает потребительский спрос. На самом деле, большое счастье, что в определенной степени мы получили трансграничные ограничения. Мы сейчас видим реальную стоимость своей экономики по ценным бумагам. Вот они столько и стоят. Просто-напросто сдулся пузырь. И у нас он сдулся намного быстрее и намного качественнее.

— В 3,5 раза примерно, по моим подсчетам.

— Ну, не в 3,5 раза.

— Слушайте, давайте возьмем стоимость бумаги Сбербанка, например: 378 на пике и 110 сейчас.

— Ну да. Но там была часть спекулятивного капитала иностранного, который вышел, — это первое. И второе — там сдулся пузырь, поэтому где-то примерно так. Я сейчас говорю про сдувание пузыря. Сейчас то, что котируется на рынке, — это справедливая стоимость компании, абсолютно справедливая, без каких-либо дополнительных ожиданий в будущем, потому что капитализация — это стоимость компании в будущем, а не в моменте, не по стоимости чистых активов. Вот мы его очень хорошо сдули.

Помимо этого, что касается нашей инфляции. У нас инфляция, которая формировалась кредитным пузырем. Не очень красиво говорить, что «у соседей хуже», но на Западе инфляция сейчас совершенно другая, она структурная. Почему? Потому что в каждом этапе добавленной стоимости издержек сидит энергоресурс, и, если он подорожал в целом как энергоресурс, он дорожает на каждом этапе. Именно поэтому они эту инфляцию победить не смогут. И там была всегда низкая рентабельность, соответственно, отрасль начинает схлопываться именно по рентабельности, а это серьёзно влияет на поведение электората. То есть там возникают серьёзные электоральные риски.

У нас в этом отношении электоральных рисков нет. У нас вопрос просто качества управления и переход на приоритезацию того или иного. Помимо этого (я этой темы стараюсь не касаться публично), но есть еще вопрос идеологической подложки, идеологической подоплеки — кто мы есть в принципе, чего мы хотим и куда мы идем. Если у нас власти наконец-то определятся и появится идеологический концепт и будет всем донесен, то тогда всё будет абсолютно нормально.

Я еще раз говорю, с точки зрения экономики, сейчас еще рано о результатах говорить, но по первому понятно — это ажиотаж, у которого, как правило, три стадии. Первую я называю валютной стадией: все бегут покупать валюту, потом все бегут продавать валюту. Отсекли, потому что контур ограничился. Потом все побежали рубли снимать, потом обратно их складывать. Тут Центральный банк сделал всё возможное и нейтрализовал эту ситуацию тем, как они поступили с учетной ставкой на стадии ажиотажа. И третья стадия у нас начинается гречишно-сахарная: все побежали покупать гречку, сахар, варить гречневое варенье. Эта стадия тоже закончилась, запасы создались, именно поэтому сейчас и цены немножко начали приспадать.

Что касается логистики, если у нас закрывается внешняя логистика, то контур ограничивается, будут снижаться издержки по логистике, я имею в виду по транспортировке, ведь наша беда еще в том, что мы очень большая страна и там, действительно, очень большая транспортная составляющая в себестоимости продукции. Страна большая просто. Это хорошо, но это серьезно ложится на издержки. В этом отношении с глобальной точки зрения мы, образно говоря, находимся в определенном фаворе, просто этой возможностью надо воспользоваться и воспользоваться правильно.

Исходя из того, что сейчас происходит по объему экспорта, в том числе и полусерого экспорта, по изменению приоритета по рынкам (у нас Индия в 3 раза больше закупила за эти 3 месяца).

— Там эффект низкой базы получается.

— Но это всё равно объем. Так извините, у нас выручка выросла достаточно серьезно. Мы с дисконтом торгуем, у нас курс вот такой, и даже на этом мы имеем достаточно колоссальные цифры. Это тоже эффект панических настроений, потому что они понимают, что им надо восполнить свои сырьевые запасы. Европа последние 3–4 месяца качала как могла, потому что ей надо было заполнить резервуары, поэтому у нас всё и выскочило. Дальше эти панические настроения проходят и начинают выстраиваться определенные экономические отношения. На это требуется время. Что касается тектонических сдвигов, еще раз говорю, изменение парадигмы длится 3–4 года, и нам просто надо в этом жить, это абсолютно нормально, к тому надо относиться спокойно.

— Все наблюдали резкую бешеную инфляцию в конце февраля, в марте, в апреле; в мае она пошла на спад и занулилась практически. Что будет дальше, с вашей точки зрения, происходить? Я уточню, кстати: я впервые видел, как цены сначала сильно выросли, а потом сильно упали. Я это видел на примере техники в ДНС, на примере обычной офисной кофеварки. Она в прошлой жизни стоила 25 тысяч, в момент, когда мы ее покупали, она стоила 35 тысяч, а сейчас она стоит 30 тысяч рублей. И я впервые видел такие резкие рывки. И такие же резкие рывки я видел по спортивному питанию, которое в Чите продается. Оно практически всё американское. Оно выросло в цене в полтора раза и упало до старой цены. Я такого не видел никогда в жизни. Что будет дальше?

— Центральный банк свои прогнозы по инфляции дал. Они понизили ее до уровня 14–15%, хотя до этого они выставляли более высокие прогнозы по инфляции. Я не считаю, что инфляция будет такой. Я думаю, инфляция будет ниже.

— Я почему-то тоже так думаю, что кончится процентами 12–13.

— Может быть, даже еще ниже. По одной простой причине: у нас де-факто не было серьезного денежного пузыря, потому что именно он и подстегивает инфляцию. Отсечка нас от спекулятивных рынков, естественно, убирает эту долю инфляционного ожидания. Кредитных напечатанных денег не так много со стороны Центрального банка. Не было еще стерилизации банковских потерь, связанных с рынком ценных бумаг, и пока непонятно, сколько надо этих денег для того, чтобы стерилизовать: достаточно ли будет для этого средств бюджета или надо будет включать станок. И то это не сильно большие деньги, которые на балансах банков сейчас заморожены. Они не переоцениваются, они там по цене 17 февраля, по-моему, числятся. Поэтому нет предпосылок для того, чтобы инфляция была такой высокой.

Второе — я больше чем уверен, что будут и дефляционные ожидания по одной простой причине, что кредит никто не отменял, степень закредитованности населения достаточно серьезная. Она не очень серьезная с точки зрения отношения объема долгов населения к росту ВВП, но с точки зрения отношения предельной долговой нагрузки она достаточно серьезная. Не будем забывать, по последним данным, примерно 20 миллионов людей бедных. А это будет останавливать потребительский спрос просто-напросто, и этот потребительский спрос не будет компенсироваться кредитными деньгами. Потому что платежеспособность населения, предельная долговая нагрузка уже в потолке. Соответственно, цены будут вынуждены ползти вниз.

Кто-то может потерять бизнес, если он не был достаточно капитализирован. Какое-то перераспределение пойдет. Но, с другой стороны, появляются возможности, потому что с рынка ушли достаточно серьезные игроки, которые держали серьезные объемы рынка здесь. По разным оценкам, в доле выручки предприятий, организаций и в принципе экономики доля компаний, которые так или иначе покинули или заморозили свои отношения, составлял 25–30%. То есть в этом отношении тут вопрос веры предпринимателя в свои возможности, вопрос оказаться в нужное время в нужном месте.

И третий вопрос, который у нас всегда на повестке стоит очень тяжело, чтобы государство не мешало этому.

— Реальные доходы населения с 2014 года начали падать. И дальше падают и, естественно, будут падать, не успевая за инфляцией. Очень условно, инфляция больше, чем рост этих реальных доходов. Собственно говоря, это приводит к падению реальных доходов населения. Катастрофический и очень долгий для страны вообще процесс. Он как начался в 2014 году, сейчас мы с вами уже в 2022-м: восемь лет, и дальше, видимо, этот процесс продолжится с учетом текущей ситуации?

— Здесь сложно сказать. Когда ты считаешь итого, это да, не очень красивая цифра. Здесь вопрос адаптации домашних хозяйств, семей к новым реалиям. Потому что большая часть потребительских вещей всё равно стимулировалась кредитными деньгами. Сейчас этого не будет и просто поменяются приоритеты потребительской модели. Вот и всё. А чего мы боимся? Ну, да, реальные доходы снижаются. Ну да, пока человеческий капитал у нас, получается, более эффективен, чем экономика. Получается, человеческому капиталу мы переплачиваем. Вопрос в том, что, если мы формируем всю добавленную стоимость в периметре страны, то тогда извините, здесь увеличивается с точки зрения экономики субъектов, это экстраполируется на человеческий капитал (форма Запада), остальное начинает потихоньку подтягиваться. Я еще раз говорю, это момент возможности, вопрос только в этом.

Тут просто другой вопрос встает: дело в том, что требуются дополнительные инвестиции. Сейчас идут разговоры о новом бюджетном правиле: если это будет, опять же, поддержка только определенных узких отраслей, наверное, это ни к чему хорошему не приведет. Рубль же перестал быть определенным мерилом и определенной транзакционной вещью. Рубль становится инвестиционным. То есть мы не можем этот рубль конвертировать и хранить в других центральных банках — он остается здесь и с ним надо что-то делать. И вопрос в том, будем мы его просто тратить или мы его будем инвестировать, вкладывать во что-то, в том числе и в поддержание инфраструктурных проектов? Если это пойдет, то всё нормально: рабочие места сохранятся, у нас не будет большой безработицы. Потому что мы сейчас в третьей волне демографической ямы, которая сформировалась после послевоенного поколения. Поэтому даже то, что произойдет в агломерациях (а у нас иностранный капитал, в основном, хорошо себя чувствовал в агломерациях крупных компаний). Ну, да, они ушли, что-то перекупили наши; где-то объявили о том, что будет безработица. Ну, у нас агломерация пойдет на периферию. Какие проблемы? У нас даже безработицы высокой не будет.

— Мы много сегодня говорили о кредитовании, и Центробанк очень жестко вмешался в эту ситуацию после 24 февраля, задрав ставку до 21%. На прошлой неделе эта ставка упала до 9,5%, хотя многие участники рынка ждали 9%. Много очень рассуждений по этому поводу. Кто-то считает, что Центробанк абсолютно прав, кто-то говорит о том, что кредитные ресурсы стали совершенно недоступны для бизнеса, а отсутствие кредитных ресурсов — это отсутствие ресурсов для роста, и бизнес захлебывается. Какова ваша позиция? Я знаю, что вы поддерживаете действия Центробанка, считаете их абсолютно логичными, это видно в вашей публичной риторике. Я не про это даже спрашиваю, скорее, про ваш прогноз, что дальше будет происходить со ставкой и, соответственно, с ценой денег, которая напрямую с ней связана?

— Ключевая ставка — это инфляционные ожидания. То есть Центральный банк де-факто зафиксировал инфляционные ожидания в районе 9,5% в годовом исчислении. То, что они сделали сразу после начала специальной военной операции, абсолютно понятно, для чего это было сделано. Это просто-напросто был механизм удержания панических настроений вкладчиков для того, чтобы они не сняли все свои деньги. Всё. Банки зафиксировали высокие ставки по вкладам, вся эта эпопея растянулась на 3–6 месяцев. Люди не стали снимать деньги, кто-то перевернул свои вклады на более дорогие. Ну, ради Бога, это наши издержки.

А дальше мы смотрим за экономикой. Экономика чувствует себя неплохо в целом. По базовым макропоказателям экономика чувствует себя неплохо, сформировала определенный жирок. Будет ли он дальше формироваться или не будет, мы это увидим, как я сказал, уже в октябре — ноябре. Что касается политики ЦБ, скорее всего, она будет дальше снижаться. У Центрального банка сейчас просто еще одна небольшая головная боль — это вопрос курса, потому что торговый баланс шкалит со страшной силой, это придавливает курс, и уже сейчас пошли послабления с точки зрения транзакционных вещей, продажи экспортной валютной выручки. Но, по-моему, это не поможет и не помогает. Рубль будет дальше укрепляться, и ничего плохого в этом нет.

— Смотря для кого.

— Да ни для кого ничего плохого нет. Он просто становится инвестиционным. Появляются свободные деньги, которые нужно куда-то вкладывать. Деньги должны работать. И это просто будет стимулировать эти рубли, и они не излишние. Это рубли, которые обеспечены ресурсом, и они были обеспечены ресурсом. Это не печатный станок — это то, что мы выкачали, создали, произвели и прочее. Это вопрос формирования такого, образно говоря, виртуального параллельного рубля, который будет инвестиционным. Поэтому я не вижу серьезных проблем с инфляцией. Там будет два фактора, которые будут сдерживать: это отсутствие серьезного импорта и не увеличение реальных доходов населения, которые влияют на конечный потребительский спрос. И второй фактор — это отсутствие кредитных денег, потому что своих денег хватает.

— Я всё-таки к концу опять увидел в вас глобального оптимиста. Это очень редкое явление в современной экономике. Хотя с другими банкирами мы не встречаемся публично. Спасибо вам за этот оптимизм. Я всё-таки тоже очень хочу быть оптимистом, очень стараюсь быть оптимистом, и для того, чтобы им быть мне, конечно, приходится очень сильно фильтровать информационные потоки, потому что если их не фильтровать, то можно сойти с ума. В этой связи последний вопрос: что вы читаете? Что читает банкир Красноярский утром, какие новости?

— Вы знаете, утром я стараюсь новости не читать. Как правило, это специальные издания. Я крайне редко читаю телеграм-каналы, потому что там тоже есть определенные информационные стримы, есть определенная политика телеграм-каналов. Я всё-таки стараюсь читать объективную прессу — РБК и «Коммерсантъ». Там понятно, с допуском на редакционную политику можно понимать, о чём и как говорят. И всё-таки иногда заглядываю на сайты мировых финансовых изданий — Financial Times, Frankfurter Allgemeine. Раз в неделю я себе такое позволяю, чтобы посмотреть, что происходит там, каким образом это влияет на нашу экономику. А самое главное, как ни странно, иногда приходится поднимать старые советские учебники по экономике и обращаться к ним. Потому что парадигмы меняются и нужно иногда вспоминать базовые вещи по экономике. Последний учебник, который я читал, это учебник 1980 года, «Размещение производительных сил, экономика районов», потому что мне нужно было понимать, какие базовые экономические отрасли были на тех территориях, на которых сейчас проходит специальная военная операция?

— Ну, и коли я уже задал такой вопрос, и вы упомянули про старые советские учебники, и мы с вами дискутировали по поводу книг, которые следовало бы читать, и вы даже присылали мне фотографию небольшой части своей книжной полки, я могу вам честно сказать, что я всё перечитал из этого. Из последнего я дочитал Ноама Хомского «Как устроен мир», а до этого я читал Бзежинского «Великая шахматная доска». Это книжки, которые хорошо прочищают голову. Совершенно по-другому начинаешь всё воспринимать. Особенно Бзежинского.

— Он как никогда актуален сейчас.

— В этой связи вопрос: если бы вам сейчас сказали посоветовать своим студентам какую-нибудь одну книжку из серии того, что на полке у вас стояло, что бы вы посоветовали?

— Наверное, всё-таки Киссинджера «Мировой порядок».