У бабушки деменция. Для нее это болезнь, а для нас — лекарство

Бабушки на лавочке раньше собирались — баба [Соня*] кусала свою бородку и ужасно меня смешила. Она тянула длинный рыжий волосок. Простите, но так и было. И откусывала его.

Мы тогда еще каждое лето гостили у моей бабы Гали в большом деревянном доме. И ходили на лавочку до коров или после, но после редко.

Такая старость меня немного пугала. Ну не хотелось мне вот так однажды кусать бородку себе, сидя у старого заборчика, не знаю. Я бы хотела оказаться на море. Жить у бирюзовых вод, ходить в белых льняных штанах и варить джемы из айвы, как героиня книг Эльчина Сафарли.

Но вообще, если отвлечься от бороды. Господи, но как! Такое ценное воспоминание. Если отвлечься, то бабушка моя тоже варила — не джемы, варенье. Вкусное очень. Сладкое-пресладкое. Разное. Думаю, она его так от души варила для нас, хотя никогда этого и не показывала.

У ба деменция.

Мы пока не можем дойти до психиатра — он приезжает в поселок раз в две недели. Поэтому деменцию мы ей определили сами по разным чек-листам и рассказам знакомых, которые столкнулись с подобными метаморфозами у родных. Этим летом надеемся окончательно разобраться, что с ба, и помочь ей таблетками или какими-то более осознанными действиями. Пока мы просто учимся учитывать то, что ее мышление и быт изменились.

Последний раз я была у нее в апреле. Как-то она разбудила меня в середине ночи и начала спрашивать, кто я. Она была напугана и зла и говорила, что вызовет полицию. Мы достали альбомы — потому что где-то внутри себя она сомневалась в своей решительной силе выгнать меня — и стали смотреть. Я рассказывала ей, кто изображен на семейных фото, а она поражалась: «Ты всех знаешь! Откуда?»

А потом мы дошли до подарочной карточки с Иисусом Христом. И она спросила: «А это кто?»

Я сказала: «Брат наш, Иисус Христос».

И мы смеялись. То есть я очень смеялась, а бабуля искренне веселилась от того, что мне смешно.

Мне больно видеть ее такой, с одной стороны, а с другой — такое ее состояние сняло все обиды как рукой.

Когда я была маленькая и просыпалась от кошмаров, бабушка мне показывала, как их скорей забыть. Нужно было приложиться лбом к холодному окну.

И вот мы как будто обе приложились — она, чтобы забыть всё, что знала. А я — чтобы наконец отпустить свои обиды. На целый Байкал было слёз и причитаний. Так приятно себя жалеть. Мои обиды нам очень долго мешали.

Бабушка-то себя жалела редко — почти никогда. Она была красавицей. Суровая, жесткая. Смешная временами. Песням меня учила старым, про любовь. Я все позабыла почти. И Галя не вспоминает меня теперь. Но я стала думать о ней чаще. И придумала себе так — поехать, когда ей станет хуже, чтобы жить с ней. Да, это лишь оправдание для того, чтобы не ездить постоянно сейчас. Уже месяц я не могу к ней выбраться — понимаю, плохо. И чувствую, что плохо. Надо ехать.

Деменция, конечно, маленькая убийца — она не столько человека физически сцапывает, сколько его суть.

Но мы научились говорить с ба. Я стала ее принимать чуть ближе, нас эта маленькая убийца сплотила, срастила. Я чувствую впервые не только свою ответственность, но и родство.

Когда она вскакивает по четыре раза за ночь и спрашивает: «А что, уже день? Ты чего лежишь?»

Или когда, не отойдя ото сна, она кричит что-то про президента.

Или когда она забывает, что говорили в вечернем выпуске новостей.

Ее любимая фраза навсегда вот осталась с ней, как антитела после тяжелой болезни: «Лишь бы не было войны».

Есть война, которая проходит в нашей семье сейчас. Это война за любовь.

У нас очень сложные у всех отношения, хитросплетенные. Там много всего. Как в каждой семье.

С безусловной любовью у нас проблемы большущие.

Но кажется, что бабушкина деменция, которая для нее — болезнь, для нас может стать лекарством.

Ей бывает страшно, ба. Она однажды расплакалась от того, что поняла, что это уже не свойство ее характера, не мы — злюки-внуки, а болезнь.

Она сказала: «Что же со мной?»

А я ответила: «Всё хорошо».

И до сих пор так думаю. С ней всё хорошо. Это мне надо меняться. Но никак не ей — бабушка за свою долгую жизнь заслужила право быть уже любой и ждать любви. Не из-за старости. Она это право заработала еще лет в шесть, когда босиком ходила по весне, доила коров, скребла полы и недоедала. Когда выходила замуж, даже не зная, к кому ее везут в кузове грузовичка. Своими воспоминаниями, как ее бросала на время мама, а она бежала за телегой, на которой та уезжала, и кричала вслед: «Мамка! Мамка! Не уезжай». Обеспечила его себе тем, как вела всю свою долгую жизнь большое хозяйство. Она это право меняла не на любовь, а на то, что могла предложить: годы голода, страданий и терпеливого труда. Потерю нашего дедушки. Одиночество.

Цена адекватная.

И забытье туда же — это то, что у нее теперь есть. Как все ее трещины и душевные ранки, как опухшие колени, искривленные пальцы, воспаленные суставы, как долго заживающие синяки от случайных падений. Как появившееся в последний год нежелание идти на контакт с миром. Или переедание — она часто забывает, что поела, и уже через полчаса идет на кухню. Или как звуки и картинки, которые ей чудятся иногда.

Не обязательно любовь менять на любовь. Иногда всё совсем не так, как нам кажется, должно быть устроено.

«А кто тебя родил?» — спрашивает.

«Мама, дочь твоя, Анна».

Ну вот как тут? Только любовь и остается — больше ничего.

_{*Имя изменено.}