«Астро», школа №4, синагога… Маршрут по одному большому эвакогоспиталю

На здании филфака педуниверситета - мемориальная доска «В этом здании размещался эвакогоспиталь». Всего таких в городе – девять.

У меня тут было студенчество. А у кого-то – война. И я невольно выбираю маршрут так, чтобы пройти мимо жёлтого здания с юностью, а девчонки сороковых за несколько кварталов обходят юность с криками, стонами, присохшими бинтами и пустыми рукавами. Война в Забайкалье – пять тысяч семьсот коек и пятьдесят восемь тысяч выписанных раненых.

Постановлениями Совнаркома СССР во время войны в Читинской области на полную штатную коечную мощность было развёрнуто 27 эвакогоспиталей.

Группа «Поиск»

Правда, не всё знали об этом до середины восьмидесятых. И не знают всё и по сей день. По словам профессора кафедры истории педуниверситета Михаила Константинова, эвакогоспитали в советское время значились запретной темой, что было связано с вопросом о количестве погибших в войне.

И совершенно точно не было бы девяти мраморных досок, установленных к 40-летию Победы, если бы один из классов школы №38 не шефствовал над фанерным безымянным памятником халхингольцам, умершим от ран в госпиталях на Старом кладбище. Классный руководитель этих ребят, выросших потом или в историков, или в военных, или в журналистов, Роза Михайловна Лапкина, сделавшая вместе с ними такое большое дело, до сих пор скромничает: «Всё у нас случайно получилось».

Сначала случайно пошли подбеливать памятник и убирать мусор, и нашли кость. Случайно бывшие с классом на практике студенты-археологи сказали, что кость – человеческая.

«И как-то все сразу притихли, - рассказывает Роза Михайловна. – И от ребят пошла инициатива узнать, кто же всё-таки тут похоронен. Первое, что сделали – пошли в военкомат. Сначала мой класс, затем у нас вся школа работала. С помощью краеведа Артёма Власова и музейного работника Ольги Локотко стали исследовать архивы. Особенно архив 321-го эвакогоспиталя – это теперешний военный госпиталь».

За документами школьники стали находить людей: «Потом приходит Витя Рогалёв и говорит: «А у меня бабушка была медсестрой. Савина Галина Ивановна». С неё началась цепочка найденных медсестёр.

Медперсонал подбирался задолго до войны. Когда Халхин-Гол закончился, именно 321-ый эвакогоспиталь сделали «учебным полигоном для медсестёр». Савина рассказала, что набирали покладистых, спокойных девчонок – как с медицинским образованием, так и без него. Учили, как обращаться с ранеными, перевязывать, психологии.

В 321-ом же госпитале нашли Тэмму Моисеевну Фуру – уникальную медсестру, писавшую письмо наркому здравоохранения Сергиеву, чтобы её взяли. Бойкая девчонка, которая, к тому же, красилась, не подходила под положенный образ, стала медсестрой в виде исключения, только после письма. Но на проходившем в конце войны профессиональном конкурсе заняла первое место. Если раньше, говорит Лапкина, были медсёстры-мамы, то тут медсестра становилась подругой. Тэмму Фуру раненые и звали «Солнышко». Поющее, подбадривающее, заботливое.

Люди без лица

Сортировочный эвакогоспиталь находился в двух кварталах от школы №38 –в здании, где сейчас офис «Астро». Тогда там были Красные казармы, а в них - сортировочный эвакогоспиталь. Именно сюда, на Тимирязева, 25, привозили раненых с вокзала. Разрезали гипсы. Мыли. Чистили. По роду ранения развозили по другим госпиталям. Там в 20 лет работала Нина Денисова: «Мы сами носили раненых в палату. Раненые были очень тяжёлые. Ранения были в брюшную полость, в голову, в нос, в щёку. Работали мы день и ночь, оставались ночевать, потому что и ночью привозили раненых. Часто, очень часто, была светомаскировка и нам приходилось в темноте перевязывать солдат».

Для госпиталей выделялись, в основном, школы, клубы, институты. Более-менее приспособленные для размещения раненых здания с горячей водой. Но операции всё равно делали в тех условиях, какие были. В школьном музее есть фотографии условий – угол в школе. Ведро. Парта. Пинцеты. «И они делали там чудо», - говорит Роза Михайловна.

В деревянном двухэтажном здании напротив Старого рынка, где после войны был кожный диспансер, а совсем недавно, в начале десятилетия работал лоточек букиниста, продавались старые книги. Там, по мнению, Розы Михайловны, был самый страшный эвакогоспиталь, где лежали люди без лица. К фотографиям из этого специализирующегося по челюстно-лицевым ранениям госпиталям в школьном музее страшно подходить. «Солнышки» - там работали.

В нынешней 4-ой школе лежали раненые в конечности. В здании филфака, где чаще всего случались попытки самоубийства, - раненые без них. В школе№5 возвращали зрение. В Антипихе был госпиталь для выздоравливающих. Все эвакогоспитали подчинялись фронтовому эвакопункту №54, который располагался в двухэтажном здании на улице Горького и Бабушкина. На умерших заполнялись два бланка с полным указанием фамилии, имени, отчества адреса и причины смерти. Один из бланков под пятью сургучными печатями посылался в военкомат, который призывал умершего, а второй в трёхдневный срок лично медстатистом доставлялся в ФЭП№54 капитану Бородину. Документы оттуда доставлялись в город Бугуруслан, в котором находилось «бюро потерь». Медстатистом была Галина Ивановна Савина.

Мраморные мемориальные доски только на некоторых зданиях потому, что на других их просто не разрешили устанавливать. «На синагоге – потому что культовое здание, в клубе «Октябрь» на Чите-I- потому что клуб, - пожимает плечами Роза Михайловна. - Здание, где были не раненые, а больные – люди, которые заболели на фронте туберкулёзом или простудили лёгкие, - нам вообще запретили искать, когда мы делали запрос. Это было не ранение, а болезнь. И это не считалось. Их привозили, но лекарств не было, давали плацебо, «пустышки». И из сотни выживал один».

Антонина Соколовская, долгое время после войны работавшая преподавателем педуниверситета, потеряла руку и ногу в результате несчастного случая. Она приходила в госпитали для того, чтобы раненые поняли – можно жить и так. Она снимала свой протез, давала мерить, показывала свою культю. Показывала, как берёт вещи, рассказывала, что стирает и моет, и пишет. Давала мерить протез ноги. В конце, рассказывает Роза Михайловна, знавшая Соколовскую лично, девчонки обнимались, плакали и песни пели.

Эвакогоспитали были прикреплены к предприятиям города, но шефствовали над ними и пионеры. Собирали грибы-ягоды, устраивали концерты, собирали простыни для перевязок, отстирывали от крови и гноя бинты… Анну Андреевну Губенко тоже нашла группа «Поиск» школы №38 – совсем недавно: «На танковом заводе работал весь наш пятый класс. После двух лет на заводе работала в санитарном поезде. Начиная с 41 года - постоянно. Мыли, убирали, чистили посуду. Наш поезд подбирал тяжелораненых. Все санитарные поезда формировались на станции Дарасун. Много приходилось стирать перевязочного материала. Настираю, навешаю их во дворе, все соседи удивляются: откуда у неё столько».

Душевная дистрофия

Есть истории, которые сейчас, через 64 года, кажутся уже просто сюжетами для фильмов и книг. Медсестра Нина Милованова выходила раненого в оба лёгких Харлампия Цушко. Он не мог дышать, разговаривать… И не хотел жить.

Нина кормила лежавшего, отвернувшегося к стене раненого, с ложечки, уговаривала: «За Родину, за папу, за маму, за меня». А потом придумала садиться к нему спиной, прижимаясь к его спине. Так – создавался ритм дыхания. Затекали руки и ноги, но ему – так было легче. И потом, по воспоминаниям Нины Петровны, он раненый стал сам просить: «Давай подышим». Уезжая, солдат сказал : «Знаешь что, сестричка, если я выживу, я во имя тебя совершу подвиг».

Вылечился и уехал. Кончилась война. «Сестричка» вышла замуж. И её муж однажды увидел передачу, которые вела Агния Барто: «Цушко Харлампий разыскивает какую-то Милованову Нину». Этих фотографий в школьном музее нет, но когда-то на читинском вокзале остановился поезд, с которого сошёл Харлампий Цушко со Звездой Героя на груди.

А фотография подружек раненой и медсестры – есть. Хотя их знакомство началось с брошенной в лицо тарелки с баландой.

«Их в вагонах не лечили. Ничем. Они просто ехали, - рассказывает Роза Михайловна. – Когда мы работали в ленинградском Военно-медицинском музее, было страшно открывать документы (После работы в Военно-медицинском музее участники поисковой группы привезли списки погибших забайкальцев, заверенные начальником музея и архива и передали мэру города – Гениатулину – Е.Ш). Везде – в состоянии дистрофии, дистрофии, дистрофии. Впрочем, дистрофия была и душевной: «Вот они там сражались за Родину, а их не лечили. И кормили бог знает чем. И везли бог знает куда».

Так и тут – привезли новую партию раненых. И медсестра принесла им еду. А там - баланда. Картошка с капустой и вода. Тогда одна раненая кинула в лицо медсестре эту баланду и накричала. Медсестра вспоминала так: «Я понимала её. Всё подтёрла и ушла».

Забайкалье было самым большим госпиталем в СССР. Война планировалась на два фронта - мы были далеко и от Японии, и от запада. Даже в Иркутске тоже были эвакогоспитали, но намного меньше. А у нас вся область превратилась в один.

Медсестра Антонина Стогова вспоминала: «Для нас не было слов «не хочу». Было слово «надо». Потому что стране было надо, чтобы 70% раненых возвращались в строй. И потому, что война в Забайкалье – пять тысяч семьсот коек. А в бою – не бывает «не хочу», и план – перевыполняли.

«Я живой заеду к тебе когда-нибудь. Когда кончится война».

Возвращая в строй, готовили и психологически. При эвакогоспиталях работали политруки. Надежде Самойловой (Барановой), освобождённому секретарю комсомольской организации овчинно-меховой фабрики, как и многим – писали письма с фронта.

На письме-треугольничке: «Читинская область, горком ВЛКСМ, Барановой Надежде. Полевая почта 16646-а С.П.С.».

«Милая, незабываемая Надюша. 25 августа 1942 года я стоял у открытых дверей вагона и смотрел на знакомые места г. Читы. Поезд мчал меня на фронт навстречу лишениям, невзгодами, а, может быть, и смерти. Через 3 года нашей разлуки я проезжал мимо твоего дома, надеясь хоть случайно увидеть тебя. Помнишь, когда я уезжал, ты сидела с Леной у ж.дороги, против своего дома, провожая меня. Я ехал на фронт.

Надя, прогремела боевая, победоносная для нас зима. Я каждую минуту чувствовал рядом с собой присутствие смерти. Я могу гордиться тем, что и моя доля в общем деле есть. Когда штурмом брали г. Великие Луки, сквозь стену металла и огня мы пробились в город и заняли его, навалив горы трупов фрицев! Помню, лежали они, почти все рыжие, снежная буря заносила из своим покровом…

Но я и сейчас, летом, помню и о другом… на телеграфной проволоке висели7 человек повешенных мирных жителей. Два старика, подросток, 2 девушки лет по 17-18 и несколько мужчин. Увидел я это зрелище ночью. Город горел, и зарево освещало виселицу, на которой ветер раскачивал тела. Наутро был массовый налёт немецкой авиации на наши части и мы сбили 5 немецких самолётов. Это было как бы счёт мести за повешенных.

Много было боёв, Надя. Многих товарищей нет уже со мной, пали смертью. Мне скоро 24 года, но я плакал, когда на руках у меня умер боевой товарищ Илюша Альянов, получив смертельное ранение».

А вот ещё одно письмо из школьного музея: «Юля! Наступаем, жмём фрицев! Вчера похоронили товарища, тоже офицер. Убили, гады. Много трупов и крови, на пути наступления иного выход а нет. Месть! Огнём и железом пройти по немецкой стороне, угробить выводок волчий. Юля! Мне хочется выжить, я живой заеду к тебе когда-нибудь. Когда кончится война. На фронте, хотя сердце и очерствело, продумываешь все мелочи будущего. Прости за краткость, тороплюсь на боевое задание. Вернусь ли? Нет, не прощай. Да, смерть, если вдуматься глубже, не страшна, ведь она бывает однажды. Павел, 10 октября 1944 года». Оно – последнее от Павла.

Обсудить на форуме