Всегда в памяти. Как мы жили в колхозе…

Задача творческого человека – не плыть вместе со всеми безвестной щепкой к океану безвестности, а сохранить своё время и современников. Это должно быть в крови…

(Воспоминания и кинохроника)

Почему-то всё чаще и чаще вижу речки – Ималкинку и Борзю. Бригаду дяди Гыпыла Бальшинова, знойный и дождливый сенокос, утренние туманы, коней, рвущих с хрустом траву. Молодые и мускулистые земляки бредут по сверкающей в лучах солнца долине, залитой водой, и несут отблёскивающих чешуёй, как юбилейными орденами и медалями, огромных сазанов. Осенью долина запестрит зародами сена. В любое время здесь кипит людская работа.

1950-1960 годы. Тогда Ононская степь по словам моего отца была сибирским Серенгети, полная всякой живности и разнотравья по колено лошади, а в каждой пади голубело озеро, на глади которой гомонили и плескались разные птицы…

В 1957 году мне было три года, брату – шесть лет. Удивительно, но я помню культбазу на речке Борзя, куда перевезли нас из Усть-Ималки, что стоит на берегах Ималкинки и Барун-Торея. Культбаза – это культурная база для чабанов и скотников колхоза, несколько домов, магазин. Почему-то мне кажется, что там была танцплощадка. Наверняка, полагался медфельдшер. Заведовал культбазой мой отец. Он вырезал из дерева красивых баранов и оленей, которых поставил на высоких резных воротах.

Всё чаще и чаще слышу во сне смеющиеся голоса русских ребятишек. Номоконовых, Токаревых, Ивановых. Все они быстро-быстро говорят на бурятском и учат нас с братом говорить на бурятском. Так получилось: мы, дети бурят из Усть-Ималки, почему-то плохо понимаем бурятский язык, говорим только на русском. А здесь русские говорят и поют на бурятском. Меня учат тётя Нюша Номоконова и тётя Гургули Бодиева. Текст примерно такой: долина Борзи славится цветами, но выберу я лучший, в степи родной красавиц много, но выберу я лучшую. Вот как!

У русоголового Токарева кличка Тохорюн, на бурятском – Журавль. Их много в степи и в долине речки.

- Батаганаи бария! – кричит Тохорюн на бурятском.

- Что ли мух ловить? – робко интересуется мой брат Володя.

Вот с этого момента далёкого 1958 года в долине речки Борзя перенесусь в Нижний Цасучей 1979 года. В Ононском районе с языками – казус. Родной наш колхоз «Гигант» собирается встречать 50-летие. Русская газета «Ононская заря» просто обязана выдать к этой дате нечто на бурятском языке. Редактор Цыден Батомункуевич Батомункуев назначен сюда из Агинского округа, прекрасно знает бурятский язык. И вот он размашисто пишет для наборщиков – Табин жэлээр тариин малшад (с пятидесятилетием торейские животноводы!). Писал он неровно, неряшливо. Конечно, вместо Ж было набрано Ш. Получилась малюсенькая ошибка – Табин шэлээр тариин малшад – с пятидесятью бутылками торейские животноводы! Огромными красными буквами. Газета пошла в народ…

О скандале промолчим. Редактор раскрыл разворот, взгляд его остановился на мне, выпускающем газеты, потом почесал затылок и растерянно пробормотал:

- Бурят, шорт побери!

Шорт нас догнал в XXI веке. К 80-летию колхоза и пятидесяти бутылок не набрали на праздник. А те, что набрали – все не советского качества, сплошное палево. В 50 лет на колхозных просторах паслось до 100 000 тысяч овец великолепной забайкальской породы. Сегодня от колхоза одни руины.

Я оживил события полувековой давности, которые снимал наш кинооператор Дондок Халзаевич Халзаев. Ведь у нас была своя колхозная киностудия. Оставшаяся и чудом сохранившаяся плёнка к этому времени уже крошилась в руках. «Лечить» плёнку в специальной жидкости пришлось полгода. И только восстановив эластичность плёнки, мои друзья приступили к оцифровке. Не в укор: ни один руководитель или чиновник края не обратил внимания на мои объявления и статьи. Работы по восстановлению кинохроники оплатил Константин Ильковский. Теперь наш колхоз сохранён в кинохронике «Советские колхозы» (более 300 фрагментов или 41 час непрерывного просмотра) и в моём очерке десятилетней давности «Всегда в памяти». Предоставляю сокращённый вариант.

«В шесть лет память уже ясная. И сверкающая лысина знаменитого председателя Балдана Базаровича Базарона не забудется никогда. Ослепляет в памяти и сегодня. Особенно, когда председатель сидит за столом президиума в колхозном клубе при ярком свете люстр и, склонив большую голову, внимательно смотрит в зал… Я, озорной бурятёнок, заворожено смотрю на лысину и мучительно размышляю: если выстрелить из резинки – отрикошетит или нет?

Мы живём в новой избе на единственной, центральной, улице, и у нас квартирует родственник – водитель Базарона, высокий дядя Жаргал. Он и сейчас, в семьдесят с лишним, высокий и прямой, как царский полковник. Я часто катаюсь с ним на красивой колхозной «Волге» до дома председателя.

Студёная зима. Каждое утро соседи заводят трактора, много тракторов, густой сизо-чёрный дым которых смешивается с дымом из печных труб. Тарахтит пароконная телега с обледенелыми бочками, это дядя Андрей Иванов развозит воду. К нам подъезжает ещё одна пароконная телега, это ветеринар тётя Маша Соколова, сбрасывает нам своего сына Петьку. Сама она целый день будет ездить по чабанам. Трактора и машины, урча, расползаются в степь. Папа мой собирается на спасение, так бывает, когда случаются бураны: все выезжают на чабанские стоянки, откапывать от снега.

На улице морозно, щёки твердеют мгновенно, а у заборов огромные сугробы, с которых скатываются на санках мои друзья. Но я бегу к Гылыг-ламе, он живёт рядом, в юрте, над которой построен навес в виде сарая. В юрте тепло, уютно, а пахнет благовониями так хорошо, аж голова кружится. Лама сидит у божницы, перебирает чётки. У меня с ним хорошие отношения, я подойду к нему, он улыбнётся, слегка ударит по моей стриженой голове тибетской книгой, потом даст конфетку или жёлтый рубль. Потом мама поведёт меня к бабке Васильевой, что живёт рядом в маленькой избушке. Бабка будет мне заговаривать зубы, а я запомню наизусть заговор и перескажу ей. Бабка ахнет: гляди-ка, я только шептала, а он, варнак, всё запомнил…

В обед по заснеженной улице ползут гусеничные трактора, кабины без дверей, в них сидят одетые в чёрные ватники или полушубки трактористы. Дядя Жамбалдан, дядя Журавлёв, дядя Даба, дядя Ушаков… Трактора тащат огромные сани, сколоченные из досок и брёвен, а на санях – лежат вповалку закоченевшие верблюды, ветерок колышет коричневатую шерсть. Где их так много убили? Головы и ноги некоторых свисают и тащатся, бороздя снег за санями. Остекленевшие глаза смотрят в небо. Трактора ползут к складам. Вечером мама приносит в мешке верблюжье мясо… Видимо, не нужны стали верблюды, потом станут не нужны кони, останутся одни машины. Но мяса в колхозе всегда много, хлеб в колхозной столовой, что около МТМ, бесплатный, лежит горкой на подносах, бери – сколько хочешь…

Через много лет я понял, что детство моё проходило в уникальном колхозе при уникальном председателе. Как говорится: аналогов нет, работа штучная. В начале шестидесятых годов прошлого века в стране было очень туго с хлебом, да и вообще с продуктами, люди голодали и бастовали. А в «Гиганте» хлеб был бесплатный. И это в абсолютно голой степи, на краю страны. Базарон был гениальным председателем: он ввёл в оборот такие товарно-денежные отношения, которые не давали сбоев, даже при хрущевской дикой и неэффективной политике. В ходу были талоны, старые партийные чиновники и колхозники с уважением вспоминали их и называли «базаронками». Они шли наравне с деньгами. Пример этот я находил даже в какой-то книге по экономии.

При Базароне колхоз походил на какое-то отдельное от других колхозов и совхозов, локальное, но крепко связанное жизненными нитями с государством, очень мобильное и работающее без сбоев хозяйство. Сила инерции и энергии Базарона была такова, что и после него колхоз процветал ещё много лет, пока не был поглощён аппаратом разных уровней, бюрократизмом, бездарностью, диким и бесчеловечным рынком.

Знойным летом 2007 года я повез на творческие встречи группу писателей и композиторов. Пригласил своего старшего товарища Владимира Тимофеевича Ефименко. В шестидесятые годы он был начальником управления сельского хозяйства области. Стихи писал всю жизнь. Тоже не совсем партийный человек, а такой человек всю жизнь трудится. Лесопосадки были посажены в его бытность… Мы остановились в степи, он с тоской взглянул на белые, как скелеты, тополя, и я увидел в его глазах слёзы. Вечером накрыли стол, Владимир Тимофеевич поднял стопку, сказал про колхозы и, расчувствовавшись, с дрожью в голосе:

- За Балдана Базаровича Базарона и Тиграна Ервандовича Гевондяна!

Присутствующие не знали этих людей. Я знал их с детства (Гевондян был директором совхоза «Красная Ималка»), а потому понимающе кивнул Владимиру Тимофеевичу… И снова увидел детство: цветущую степь, отары овец на каждой сопке и в каждой пади, нескончаемые зароды сена, колосящиеся поля, шумящие на ветру лесопосадки, и – весёлых, работающих людей. Крепких и совестливых людей…

Да, жили-были на краю страны, в одном селе, председатель Базарон, парторг Гудяев, механик Наумов, озорной мальчишка Витька, знахарка бабка Васильева, Гылыг-лама и много-много работящих людей. И колхоз был миллионером, а доллар был равен рублю. Но для меня жёлтый рубль – это труд и совесть, зелёный же доллар – оголтелый и ненасытный сатанизм. Не беда, что он сегодня победил, всегда есть – завтра. У Бога дней много…

Может быть, моё поколение – последнее, которое начинало работать с шести лет. Если человек не станет Человеком до пяти, а в шесть не познаёт труд, дальше он уже никем и никогда не будет.

Рождённые в ноябре, летом 1961 года мы болтали, что нас возьмут в школу ещё до семи лет. Летом работали на сенокосе… Ах, как хорошо, когда тебя в шесть лет на рассвете будит в шалаше кто-нибудь из взрослых. Ещё не выспавшийся, поёживаясь от холода, иду вместе со взрослыми по холодной росе за конями, которые удивлённо поднимают головы на фоне алого солнца, поднимающегося над речкой. Оттуда ползут клочковатые туманы. Мы зауздаем коней, снимем с них путы и треноги, потом дядя Шура Ешеев или кто-нибудь ещё посадит меня на самого смирного коня. И мы поскачем по высоким травам в бригаду, где впряжём коней в постромки волокуши и потянем тяжёлые копны туда, где мужики мечут большой зарод.

В школу нас взяли только на следующий год… В тот сенокос я заработал 40 рублей и зарод сена. Потом будет много сенокосов и стрижек. С каждым годом будет больше зарплата, больше сена, остриженных овец. Колхоз огромный – до самой монгольской границы. Десятки тысяч овец колхоза остригали мы, школьники Новой Зари и Кулусутая. На моём личном счету двадцать семь стригальных сезонов. Каждый сезон – полторы или две тысячи остриженных овец. Подсчитайте.

Мы с шести лет кормили и одевали сами себя, так продолжается до сего дня. Нам никто и никогда не давал дотаций. Мы не объедали бессовестно государство, и нас не кормили с рук чиновники и олигархи. В первую очередь ты Человек, Гражданин страны, и только потом – бурят или русский, и никаких тебе льгот за это не полагается, но и ты никому не позволишь использовать свою национальность в игре больших и малых политиков. Что ж, это самые честные условия жизни, которые благосклонно предоставил нам Бог: пятьдесят на пятьдесят. Других условий я не приемлю. Именно в этих условиях можно стать чемпионом мира, как Володя Ешеев, родиться русскоязычным поэтом и стать кавалером медали А. С. Пушкина, как автор этих строк, не забывая при этом о великом значении труда, родной земли и земляков в твоей судьбе.

В публикации предоставлены:

Советские колхозы. Кинохроника. Фрагмент-16.

Скриншоты из других фрагментов кинохроники: дети моего колхоза.

Цветной скриншот: автор съёмок кинохроники Дондок Халзаевич Халзаев – боевой офицер, фронтовик, кавалер ордена Александра Невского. Здесь он целует боевое знамя своего полка на одной из встреч с однополчанами.

P. S. Пусть для Забайкалья не будет секретом: Виктор Азаровский – это вторая фамилия Виктора Балдоржиева. Для журналистики XXI века я взял себе имя человека, который некогда усыновил моего отца. У меня много родственников по фамилии Азаров. Все мы – Азаровские.

О современности. Мне очень трудно судить о людях, которые неожиданно решили спуститься со своего эволюционного пика развития и заняться у его основания какой-то маловразумительной самодеятельностью, называя это демократическим государством и гражданским обществом. Поэтому позвольте сказать о современности поэтическими строками.

Над этой белёсой травою,

Не ведают тени покоя,

Под этой солёной землёй

Не ведом останкам покой…

Какие руины и свалки,

Где строили что-то они!

И жалко потомков им, жалко,

Бредущих в пыли и в тени.

И кружат они над травою,

Ворочаются под землёй,

И нет им ни сна, ни покоя.

Но как же им нужен покой!

Врасплох – по живому! Ранимо

Империй кончается путь.

Спят зодчие Древнего Рима,

А эти не могут уснуть…

Здесь утром кровавы туманы,

И плачет росою трава,

Шевелятся космы бурьяна,

И слышатся чьи-то слова.