Люди в белых скафандрах. Обход

Лист надо прятать в лесу, камень на морском берегу, а человека в моностационаре — в СИЗ. Ты сразу сливаешься со всеми, никому нет до тебя дела — ни больным, ни здоровым, ты просто ещё один белый комбинезон, респиратор, капюшон, очки, наклейка на груди — никто не смотрит, одна из 100 с лишним человек, зашедших утром в зону. В день таких заходов порядка 600.

Я была 96-я на получение СИЗа — здесь же капают в нос, вскрывают упаковку «Гриппферона», подписывают твою фамилию на коробке, ставят в холодильник — «это ваши капли». И 106-я в санпропускнике — с непривычки одевалась долго, заматывалась, «теперь вдох — выдох — вдох, приклеился респиратор?». Протирала сначала одни, потом другие очки жидким мылом, чтобы не запотевали.

Потом внутри я встречу девушку с таким же набором - внутренние очки под внешними. «Я поэтому и хожу наощупь, но потом они потихоньку распотевают. Ну, а кто, если не мы?» — в другом тексте я бы написала «смеётся она». Но она не смеётся, так, обозначает шутку глазами, хотя это даже не шутка.

Во всём этом невозможно смеяться — СИЗ блокирует улыбку. Её не видно снаружи — только глаза, но проблема в том, что очки и респиратор, объединившись, давят на лицо, не дают тебе улыбаться и внутри. Собственно, тут и не до смеха.

В горбольнице совсем не та обстановка, что раньше — раньше тут было, помню я, паломничество: пробитые головы, опухшие пальцы, сломанные ноги, панкреатиты... Пьяные, недовольные. Гардероб, зал с креслами, как на вокзале, кажется, даже автомат с кофе.

Теперь об этом кипише в центральном корпусе напоминает только одно место — около кабинета компьютерной томографии. Больные кто сидит, а кто лежит в очереди на КТ, здесь же медики — в очереди на выход из зоны, здесь же бесстрашная фельдшер скорой, привезла кого-то — держит в руках запотевшие очки. На фоне полностью запакованных людей такое сразу бросается в глаза.

Мы идём по корпусам, раньше это были кардиология и неврология, и ожоговое отделение. Сейчас все — инфекционные. Бумажные таблички, как временные жёлтые знаки из ПДД, висят рядом с прежними и имеют приоритет. Отделений девять. Масштабы разные — зависит от количества коек в отделении в мирной жизни. Смысл один — везде лечат ковид.

Где-то параллельно со мной по горбольнице идёт большой обход, он есть каждый день, включая выходные и праздники — заведующие отделениями, заместители главврача. В отделениях атмосфера ожидания, локальные консилиумы, все готовятся.

Скорая привозит пациента — теперь раньше всегда открытая дверь должна быть постоянно закрыта, резкий отрывистый звонок слышно на весь этаж, скорую выходят встречать, забирают документы, респиратор на женщине чуть висит — слетел, а поправить нельзя, после захода в зону всё, что на лице, запрещено трогать.

Ответственный врач согласовывает госпитализацию. Иногда поступление доходит до 80 человек в сутки.

В приёмном отделении три врача, медсестра, две санитарочки. Работают по 7 часов каждый день, кроме выходных. «Ну вы сами-то как думаете, как по 7 часов во всём этом сидеть?» - устало смотрит на меня врач. Она всегда работала в приёмнике: «Так же осматриваешь, так же принимаешь, но у людей в глазах - «помогите». Не словесно выражают они, но видно».

На КТ автоматический женский голос: «Вдох, не дышите». На экране монитора — реконструкция лёгких, результаты по внутренней системе «Ариадна» улетают дежурным докторам.

На шестом этаже реанимация. Всего их сейчас пять — 76 коек. Готовится шестая — расширяются до 90. В мирной жизни было всего 43.

Я смотрю из коридора — сюда надо водить на экскурсии ковид-диссидентов. Очень много, больше, чем везде, медиков, на комбинезонах красный скотч (врачи), зелёный (медсёстры), синий (санитарки), все быстро перемещаются. И ещё много трубок — ИВЛ, кислородные аппараты, кислородные маски, проводка под потолком.

Несмотря на напряжённую ситуацию с койками, в реанимациях стараются разделить мужские и женские палаты — здесь лежат без одежды, без вещей, без гарантий.

В боксе слева больной встал поесть, я старательно отворачиваюсь — неловко смотреть, хотя очевидно, что ему не до меня.

В боксе прямо передо мной — бабушку кормят с ложечки.

Завотделением Павел Карпов идёт так быстро, что страшно его отвлекать. В реанимации отвлекать врача — вам бы тоже было страшно.

«Ну что, — смотрит он в пространство, потом на меня. — Перспективы есть у всех, лечение проводится до конца в любом случае. Конечно, мы совершенствуемся, что-то у нас стало лучше, я считаю, получаться. Конечно, у пожилых людей с сопутствующей патологией больше риск неблагоприятных исходов. Статистику сказать не могу, сами вы всё прекрасно знаете».

Грузного молодого мужчину переворачивают в пронпозицию — на живот. Он начинает кашлять, кашляет, кашляет, я прямо до сих пор слышу, как он кашляет, честное слово, и не может остановиться.

Дальше жуткое — женщина уворачивается от кислородной маски — дёргается; как может, отбивается, скулит, плачет, кашляет. Врач объясняет, объясняет: «Масочку я вам надену на лицо, вы мне должны помочь, тихо-тихо, надо как-то дышать, успокоиться надо и подышать».

«Пойдёмте, — деликатно уводят меня. — Это же больные, болезнь страшная, человеку тяжело дышать, наступает гипоксия головного мозга, она может не отдавать себе отчёта, врачи специально обученные, знают, что делать».

Взмокла шея. Резинка давит на голову. Очки сползают ниже и не дают дышать носом, заставляют гнусавить. Их очень хочется поправить, но трогать нельзя. Я дышу ртом и волнуюсь, что воздух не должен проходить под респиратором. Во рту сохнет. Я сразу вспоминаю, что в кармане пуховика, который, кажется, остался где-то нереально далеко, лежит упаковка «Ментоса», мне напомнил накануне главный внештатный пульмонолог Сергей Лукьянов, что с жевачкой будет проще, но она там, а я здесь.

Здесь, в очередном отделении. Смотрю, как звонит оставленный на посту дежурной медсестры телефон заведующей восьмым инфекционным отделением Натальи Вторушиной.

Телефоны в красной зоне почти у всех в пластиковых чехлах — висят на шнурках, и можно представить, будто их обладатели в Таиланде, собрались на море. Хотя кому я вру. Нельзя. Никакого моря даже близко.

Приходит Вторушина. Ничего, кроме аккуратно накрашенных глаз за очками не видно, но я угадываю, что мы ровесницы — 35. Вообще она была завотделением неврологии с острым нарушением мозгового кровообращения, где лечились больные с инсультами, но, как и все, сейчас — инфекционист. На ковидные выплаты сделала ремонт в квартире.

В красной зоне работают с больными, в чистой — с документацией. Приходится вести и электронные, и бумажные истории — они сдаются в страховую компанию.

«Конечно, рабочий день вроде 8-часовой, но доктора находятся здесь до позднего вечера, приходят и в выходные дни — истории пишут», - пожимает она плечами.

Я у всех, кого вижу, спрашиваю, когда это всё кончится, и никто, ни один человек не говорит мне ничего утешительного. Наталья Владимировна надеется, что к лету…

Я безосновательно надеюсь, что она просто пессимист.

«Это можно сравнить всё, как будто мы весной были все студенты, учились лечить коронавирус, — рассказывает она. — В июне была вспышка — это мы сдали экзамен. Потом пошло на спад — будто были каникулы. А сейчас мы по-настоящему вышли на работу. Сейчас пациенты намного, намного тяжелее, чем были весной — конечно, они подавлены, переживают, все знают статистику. Приходится морально настраивать, что надо потерпеть, пару дней будет тяжело, но потом… Благо, что таких пациентов масса, которые поступают с КТ-4, и вылечиваются, и мы готовим на выписку их».

Говорит, что, кажется, будто общие корректировки системы здравоохранения — появление монополиклиники, дополнительных томографов, машин, которые возят больных, положительно сказались на работе: «Я боюсь делать такие предположения, может, тяжёлых форм станет хотя бы меньше».

И я сразу надеюсь, что она оптимист.

«А правда, — спрашиваю у главной медсестры Оксаны Швецовой, мы вместе заходим в бывшее ожоговое отделение, — что у вас тут для депутатов отдельные вип-палаты?» — «Сейчас?! Нет, все палаты одинаковые. Люди понимают, что в данной ситуации предоставить отдельную палату невозможно, все понимают, что всем тяжело. У нас и перевязочные стали палатами. Когда-то это была перевязочная ожогового отделения. Коек пришлось поставить больше. Ну как куда? Тут вот большая палата, а тут маленький коридорчик - будет надо, сюда коечка встанет».

Снаружи красной зоны вышли даже 65+, пришли помогать. Внутри все молодые.

Следующей завотделением, Татьяне Титовой, и вовсе 27 — она кардиолог, хочет обратно свои инфаркты, сама переболела, заразилась где-то не в больнице. Самое тяжёлое — видеть, как сильно болеют люди: «Слишком большой поток заболевших людей в нашем городе. Он почему-то не останавливается. Все ходят по магазинам и ресторанам, заражают пожилых людей. Это очень тяжело видеть, как они умирают. Пытаешься им помочь, но это в редких случаях удаётся, когда ситуация критическая».

По словам Титовой, контингент больных очень отличается от тех, кто лежал здесь весной. «Было много требовательных. А сейчас все довольны — и едой, и обслуживанием, и врачами, — говорит она. — Я училась на кардиолога, мне бы хотелось лечить кардиологических пациентов. Иногда, редко сейчас, инфаркты и инсульты, мы это лечим и мне это радостно — спасти человеку с инфарктом жизнь».

Романтики уже никакой, все задолбались: «Материальные ценности пришли и ушли, а мы вот в этих костюмах... уже очень надоело».

После выхода из зоны работа продолжается, и уйти вовремя невозможно — сначала вместе с руководством, профессорами обсуждаются тяжёлые реанимационные больные. Потом документация. К обеду звонят врачи из зоны — те пациенты, которые утром были относительно удовлетворительные, к обеду ухудшаются, и кому-то надо корректировать лечение, кого-то переводить в реанимацию, где свободных мест никогда нет.

Когда, спрашиваю, это кончится? Татьяна Владимировна внимательно смотрит на меня: «Мне страшно говорить, я не знаю, когда это кончится. Но, мне кажется, пока нас всех поголовно не провакционируют.... Мне кажется, будет так долго. Вирус слишком контагиозен — слишком заразен. Невозможно от него, как от обычного гриппа, защититься».

«Жарко», — пыхчу я, поднимаясь по лестнице. И натыкаюсь на непонимающий взгляд. — «Это ещё не жарко, мы даже ничего не делали. Летом вы не представляете, как было жарко, мы без бюстгальтеров заходили. Однажды в операционной смотрим, лужа. Что такое? А оказывается, у анестезиолога бахила порвалась — и пот вытек, литр, наверное, пота. Большой был анестезиолог».

Мы выходим, прошло 3 часа. В санпропускник заходят по одному. Внутри разоблачаются. Сначала встаёшь — руки в стороны — тебя опрыскивают спереди и сзади. Потом мочишь руки в тазу с хлоркой, держишь. Дёргаешь бантик на бахилах, стягиваешь их, снова мочишь руки. Разматываешь скотч с запястьев, снимаешь первую пару перчаток. Мочишь руки.

Расстёгиваешь комбинезон, вылазишь из него, сзади помогают, сворачивают изнанкой наружу. Мочишь руки, держишь. Теперь очки — как снять неразношенную обувь, в которой ходил жарким летним днём по пыльному городу. Руки. Держишь. Аккуратно снимаешь респиратор, максимально оттягивая от себя. Воздух пахнет хлоркой, чем-то резиновым. Но без респиратора сразу так восхитительно, что это вообще неважно. Снова руки. Шапочка. Руки.

Дезинфицируешь телефон. Вторые перчатки. Быстро выходишь, снимаешь пижаму. Душ, смешной халат на завязках, надеваешь снятые на входе часы, серёжки. Капли в глаза, щиплет. Всё, теперь скорее воды. Как они там живут без воды, все, кто не вышел?

После всего этого медицинская маска, которую тебе выдают на выходе, не чувствуется.