«У нас постоянно идет борьба за жизнь». Главный внештатный гематолог Минздрава Забайкалья — о Боге и о том, как сказать пациенту о диагнозе

Заболевания крови тяжелые и непредсказуемые. Они могут проявляться даже у молодых и совершенно здоровых людей в самых различных формах, часто протекают бессимптомно и могут оставаться незамеченными на ранних стадиях, что делает их особенно опасными. Врач-гематолог борется с заболеваниями системы крови, включая и острый лейкоз (рак крови, как называют его в народе), и дает пациентам надежду на выздоровление и качественную жизнь даже при таком диагнозе.

Мы поговорили с главным внештатным гематологом Министерства здравоохранения Забайкалья Долгоржап Дашеевой о профессии со всеми ее победами и трудностями, о том, как сказать пациенту о его страшной болезни, и о том, близки ли мы к лекарству от рака крови.

— Что вообще вас побудило выбрать именно этот путь, эту профессию?

— Сложно сказать. Думаю, повлиял тот факт, что родственники болели. Хотелось как-то облегчить их участь, помочь им. А именно гематологию выбрала, потому что всегда, даже в институте, мне нравились занятия, где изучались именно клетки крови, симптомы, откуда это всё произошло, течение этих болезней и их лечение.

— А как сложилась судьба ваших родственников. Вы упомянули, что они болели.

— Это были мои родители. Они в возрасте у меня были, умерли.

— Насколько ваша профессия психологически тяжелая?

— Профессия тяжелая, но она складывается в том числе и из побед над заболеваниями. Самое главное в профессии гематолога — это, наверное, не столько улучшить качество жизни на данном этапе, сколько стараться вылечить пациента. Не только продлить им жизнь, но и дать шанс продолжать ее качественно и в стойкой ремиссии. Можно сказать, что у нас постоянно идет борьба за жизнь. И многое зависит не только от нас, но и от настроя пациента.

— Бывало ли вам настолько психологически тяжело в вашей профессии, что вы думали вообще всё бросить и уйти куда-нибудь?

— Было такое, когда встречаются на пути молодые пациенты. Стараешься помочь им, используешь много линий терапии, проводишь телемедицинские консультации с федеральными центрами, стараешься в лечении использовать новые таргетные препараты (вещества, которые блокируют рост и распространение опухоли, воздействуя на определенные молекулы в опухолевых клетках, которые отвечают за их рост, прогрессирование и распространение. — Прим. ред.). Но бывает, что заболевание протекает зло и не удается помочь.

— Лейкоз — это всё-таки болезнь пожилых или нет?

— Есть варианты лейкозов, которые стали уделом молодых. Есть, допустим, острый лимфобластный лейкоз (злокачественная патология костного мозга и крови, которая заключается в продуцировании кроветворным органом бластных (незрелых) лейкоцитов. — Прим. ред.), он чаще встречается в детском возрасте. А бывают лейкозы, которые встречаются в пожилом возрасте. Вот миелома (злокачественное заболевание крови. — Прим. ред.), как правило, встречается. Но и она молодеет тоже.

— Дает ли какие-то гарантии от лейкоза здоровый образ жизни? Или вообще любой человек подвержен?

— Тут большое значение имеют всё-таки различные неблагоприятные факторы. Во-первых, это курение, ионизирующее излучение, работа с какими-то вредными веществами: бензин, керосин и так далее.

— А молодые пациенты например. Они работают с какими-то веществами? Почему они заболевают?

— Значение имеет и поломка какая-то в организме, происходит мутация. Играет здесь какую-то роль и наследственный фактор.

— Какой вообще процент исцеления в вашей практике?

— Всё зависит от заболевания, вида, морфологической картины, распространенности процесса и состояния пациента. Лучше поддаются лечению лимфомы. Лимфома — это высокохимиочувствительная опухоль, поэтому мы видим плоды своего труда. Чтобы вы понимали, острый лейкоз встречается по России, допустим, у 4−5 человек на 100 тысяч населения, но если есть неблагоприятные факторы, то, бывает, что их число увеличивается в 2−3 раза и получается 8−12 человек на 100 тысяч человек.

— Как-то вообще можно у себя самостоятельно диагностировать рак крови на ранних стадиях?

— У пациентов могут появляться жалобы. Допустим, он может заметить увеличенные лимфоузлы, могут появиться немотивированная слабость, потливость, кожный зуд. Проявления могут быть разные, и с этими проявлениями человек должен в первую очередь обратиться к терапевту по месту жительства и, конечно, сдать общий анализ крови — по нему многое будет понятно. Как правило, пациенты могут попадать не сразу к гематологу, а к специалистам разных специальностей, допустим, травматологу, окулисту, если есть кровоизлияние какое-то, и так далее.

— Вы в вашей работе сталкиваетесь с тем, что говорите пациенту его диагноз?

— Да, мы должны говорить диагноз.

— Как вообще сказать такое человеку?

— Мы стараемся сначала всё обговорить в плане симптомов. Начинаем с того, что говорим, какие есть проявления заболевания, какие изменения в крови и как с учетом обследований мы пришли к такому диагнозу. Но обязательно говорим, что болезнь поддается лечению и надо настроиться на выздоровление, работать в паре с лечащим врачом.

— Как обычно люди воспринимают новость о своем заболевании?

— По-разному. Но у нас есть служба — психологи в штате онкодиспансера. С каждым поступившим пациентом работает психолог. И успешно работает.

— Можете рассказать подробнее: вот вы говорите кому-то о диагнозе, как люди реагируют, что они говорят, что делают, какая их первая реакция?

— Первая реакция разная бывает. Бывают слезы. Сначала, как правило, небольшая депрессия, человек должен настроиться на лечение день-три. Конечно, нужно общение с пациентом. Захожу к ним чаще, рассказываю, привожу примеры таких же пациентов, у которых произошло излечение.

— Был ли случай, когда пациент был прямо шокирован реакцией настолько, что вам это особенно запомнилось?

— Острых таких у меня не было. Как правило, люди понимают, даже пожилые, что надо лечиться. Такого не было, чтобы у меня пациенты опускали руки. И с каждым разом, шаг за шагом, курс за курсом мы идем к выздоровлению. Или к ремиссии стойкой. В основном пациенты держатся. И, конечно, настрой помогает. Родственники, близкое окружение, друзья играют большую роль.

— Вы говорите пациенту, что шансов нет, если это какой-то очень тяжелый случай?

— Ну надежда всегда должна быть у пациента.

— Было ли такое, что вы уже знаете и понимаете, что это уже наверняка летальный исход, но не говорите это?

— Всё равно даем надежду. Но с родственниками разговариваем, что, допустим, этот препарат — это последний шанс.

— Как вы считаете, всё-таки нужно говорить правду людям об их диагнозе, даже если это очень тяжелый случай, или лучше, чтобы они не падали духом и не знали всей тяжести своей болезни?

— Нет, пациент должен знать о своем состоянии.

— А вы можете определить срок, сколько человеку осталось?

— Срок, наверное, никто не определит.

— Даже примерно? То есть нет такого, как в фильмах, что говорят: «Вам осталось пару лет»?

— Такого нет, конечно. Мы же не боги. Это зависит от жизненных ресурсов организма, от других каких-то показателей и так далее. У всех ситуация разная и индивидуальная.

— А как, наоборот, убедить пациента, что шансы на выздоровление есть?

— Во-первых, когда заходишь в палату, ты должен вести себя так, чтобы пациент тоже настраивался — какие-то моменты обговаривать, ситуации, рассказывать про анализы крови, какие показатели улучшились, настраивать на лечение, говорить, какие симптомы уменьшились, как всё в динамике.

— То есть вы должны даже сами при общении с ними быть на позитиве?

— Да, от этого тоже многое зависит. У меня была пациентка, она жила в районе, у нее хроническое заболевание крови. Она уехала жить в другой город с этим же заболеванием, и там случился рецидив. Как-то она, видимо, не была настроена на лечение там и вернулась ко мне в тяжелом уже состоянии. Мы подобрали ей лечение, и пациентка выздоровела. В дальнейшем она написала письмо про меня на конкурс лучшего врача. Так было приятно. Пациентка продолжает жить, мы общаемся.

— Что вам дает силы и заставляет оставаться в такой непростой профессии?

— Знаете, гематология не стоит на месте. Всё время появляются новые препараты. Даже, допустим, заболевания, которые раньше не лечились, например, хронический миелоидный лейкоз. Там пациенты погибали, пока не появились ингибиторы тирозинкиназ, препараты, которые дали шансы на выздоровление. Мы использовали до этого полихимиотерапию. Пациенты лечатся амбулаторно. Они могут работать, у них улучшилось качество жизни. Обычные люди просто принимают препараты, вот и всё.

— То есть вас мотивирует то, что сфера развивается?

— Появляются новые препараты, новое лечение, какие-то возможности новые в лечении. Пациенты выздоравливают. Я вижу в этом надежду.

— А если говорить не про работу, а про вашу внерабочую жизнь, как вы отвлекаетесь от всего?

— Я люблю путешествовать. Побывала во многих незабываемых уголках России, немного попутешествовала по миру с друзьями, одноклассниками. Но лучше нашего Забайкалья нет. Еще люблю ходить в тир, стреляю из пневматики.

— Вы каждый день сталкиваетесь с онкологией, а есть ли у вас страх заболеть самой?

— У меня страха нет.

— Встречали ли вы таких людей, которые свою болезнь воспринимают как наказание за что-то, а летальный исход — как избавление?

— Таких пациентов не встречала.

— А вообще, часто бывает такое, что пациент как-то откровенничает, говорит с вами по душам по поводу всего?

— Бывает, конечно, но это такая информация сугубо личная. Некоторые пациенты по несколько раз поступают, поэтому они как родные становятся.

— Вы следите за дальнейшей судьбой своих пациентов?

— Как правило, да. Раньше я совмещала работу с поликлиническим приемом. Там, конечно, мониторишь пациентов, они приходят на контроль. Сейчас у нас на приеме работают молодые специалисты. Тактика ведения пациентов обговаривается, обсуждаются сложные клинические случаи. Где-то поздравляют с какими-то праздниками.

— Я правильно понимаю, что от лейкоза не застрахован никто, даже если вы ведете абсолютно здоровый образ жизни, молоды и полны сил. Но как тогда себя максимально обезопасить? Есть какой-то способ?

— Конечно. Пациенты, работающие и неработающие, должны проходить диспансеризацию. Каждый человек прикреплен к определенной поликлинике, люди должны проходить диспансеризацию, не забывать про это. Она много чего охватывает. И, конечно, нужно исключить вредные привычки.

— Солярий или чрезмерный загар — частая причина лейкоза. Насколько много у нас пациентов, которые именно из-за солярия приходят или из-за загара? Вы можете по процентам разбить, из-за чего больше всего возникает лейкоз?

— Такого нет. В любом, даже федеральном центре вам никто не скажет, из-за чего возникла болезнь у данного пациента.

— Вы работаете давно уже в этой сфере. Лейкоз, когда вы начинали и сейчас, как-то изменился? Стал ли он менее опасен?

— Когда я начала работать, смертность была выше. Сейчас, как я уже говорила, появились новые препараты, которые дают надежду на улучшение.

— Как вы думаете, насколько мы близки к лекарству от рака? Застанем ли мы его в ближайшее время?

— Наука не стоит на месте, сложно сказать. Каждый год изобретаются всё новые и новые препараты от тяжелейших заболеваний крови. И действие некоторых ты видишь прямо на игле, на глазах уменьшается опухоль. Для этого стоит жить, работать и верить.

— Помните ли вы ваш первый летальный случай?

— Нет, в память не врезался. Конечно, каждую неудачу ты принимаешь близко к сердцу, но я привыкла как-то держать всё внутри. Когда такое происходит, ты всё просчитываешь, чтобы на будущее в лечении что-то надо поменять, другую подобрать методику, чтобы исключить, уменьшить такие осложнения.

— Было ли такое, что вы настолько переживали, что даже плакали из-за смерти пациента? Можете рассказать про это? Кто это был?

— Этот случай был в начале моей работы. Это был молодой человек где-то 45 лет. Я тогда работала еще в Краевой клинической больнице.

— Это был единственный случай или такое повторялось у вас еще?

— Нет, я в принципе человек такой уравновешенный, сдержанный.

— А вы помните, когда в последний раз у вас такое происходило, чтобы до слез?

— Выдержка выработалась. Но бывает. У докторов погибают молодые. Конечно, нам жаль.

— Верите ли вы в Бога?

— Я думаю, что, наверное, есть Бог, он смотрит за нами.

— Как вы думаете, если Бог есть, не искали ли вы для себя лично ответ на вопрос, почему тогда в нашем мире существует рак?

— (Некоторое время подумала.) Если, извините меня, Бог придумал много чего другого, различные напасти с нами происходят, почему он не мог придумать и рак?

— Есть ли у вас профдеформация, которую вы замечаете в своей работе? Можно ли сказать, что вы очерствели?

— Такого нет, всё равно человечность, восприятие боли чужой остается с тобой. С годами слабее это не стало.

— Вы рассказали, почему вы выбрали медицину, а почему вы до сих пор в ней? Что вас держит?

— Я просто не представляю себя в какой-то другой сфере. Это мое. Я просто практик. Я не жалею, что пришла и лечу пациентов. Какая-то административная работа — это вообще не мое. К тому же я не единственный медик в семье. У меня практически все невестки врачи, родная сестра врач.

— Какую фразу от пациентов вы слышите чаще всего в своей работе?

— Слова благодарности я слышу часто. Меня зовут Долгоржап Баторовна, чтобы проще было, меня зовут Елена Баторовна. И вот они даже не Еленой зовут, а просто говорят: «Спасибо, Баторовна!» Вот это вот слышится четко. (Смеется.)

— Что самое главное вы поняли для себя, работая в онкологическом центре?

— Главное, это всё-таки то, что я работаю в команде. Главный врач всегда поможет, подскажет. Начмеды у нас просто великолепные, ну и команда всего отделения, включая нашу молодежь, которая стремится лечить пациентов на современном уровне. Мы бываем часто на конференциях и за пределами края, учимся в федеральных центрах, постоянно в отделении дискутируем и лечение пациентов обговариваем все вместе. Это очень хорошо.

— А если не про рабочее, что самое главное вы почерпнули для своей личной жизни. Может, в мировоззрении у вас что-то переменилось?

— Вот даже, слушайте, когда отдыхаешь, не забываешь почему-то про работу, где-то что-то проскакивает. Ну, конечно, развеешься. Человек живет работой в основном.

— Нет такого, что человеческая жизнь для вас стала менее ценной?

— Нет, она всегда для меня была ценной. Самое главное, конечно, человеческая жизнь.

— А приобрела ли она [жизнь] для вас ценность еще большую?

— Конечно, да. Ты всё ценишь. И жизнь пациентов ценишь, и жизни всех, кто тебя окружает. Стараешься больше делать акцент на положительные моменты, чем на негатив, какие-то моменты стараешься опускать.

— Что вы бы посоветовали студентам меда, которые сейчас задумываются о том, чтобы пойти по вашим стопам?

— Надо стремиться обрести такую специальность, чтобы она была тебе по душе, чтобы ты приобретал какие-то новые знания, которые помогали бы идти по жизни и помогали в работе.