Родился я 18 ноября 1921 года в селе Алтан. Мои отец с матерью жили с дедом. Алтан — большое село, была в нем церковь. Его одна главная улица растянулась с юга на север километров на пять. Южная часть села именовалась Икарал, северная — Укурин, не считая улиц, отходящих в сторону от главной. Так как дед имел большое хозяйство — лошадей, рогатый скот, овец — он решил перекочевать на другое место, где было раздолье. Я помню, мне было лет 6-7, как кочевали в Кормачий, возили с Алтана на быках бревна от разобранного дома и как клали новый дом из этого, как били в доме русскую печь из глины. Это было где-то в 1927-1928 году.

В Кормачьем был у нас дом, мельница для размола зерна, конная. Было пар шесть рабочих быков, коров голов двадцать, коней — десять, овец — сто голов. Отец с дедом вели хозяйство и работали. Здесь прошло мое раннее детство.

Помню, как мать к Пасхе стряпала куличи, как в коргачах варила сусло из ячменя очень вкусное. Помню, как отец поливал гумно, где молотили снопы, как брали меня на покос, на пашню, как возили снопы на гумно, как мололи муку на мельнице. Мать чуть не каждый день пекла хлеб, калачи — какие они были вкусные!

В 1929 году меня дед Михайло осенью определил в школу в первый класс. Жил теперь я в Алтане у деда Прокопия — отца моей матери и дяди Никифора, брата матери. Жил как дома, ходил в школу. Первой учительницей моей была Елизавета Петровна Гусева. В школу я пошел с большой охотой, был очень рад и учился хорошо.

Отца моего Лаврентия арестовали 7 марта 1930 года, когда я жил в Алтане, за что арестовали, тогда было неизвестно. Отец был 1899 года рождения, ему в то время был 31 год.

Что у нас представляла из себя семья? Как я уже упомянул, нас было пятеро ребятишек. Мать 1890 года рождения, неграмотная, дед тоже неграмотный, да к тому же еще слепой на оба глаза. Видеть он видел, но очень плохо, как он говорил «туманно». Он рассказывал, что еще в молодости охотился, ранил козу, хотел ее догнать, но глазом наткнулся на ветку дерева и повредил один глаз. Второй глаз — на мельнице, ковал жернова молотком и во время их ковки ему отлетел в глаз мелкий камушек, так и стал он слепой.

По окончании учебного года в мае 1930 года мы, ребятня, которые учились в школе в Алтане, собрались все вместе и пешком пошли домой. Дорога от Алтана до Кормачея чудесная, все кругом зелено, море цветов. А особенно запомнилось мне так называемое «узкое место» — это дорога, по которой, мне сейчас кажется, что и машина не пройдет, можно проехать только на телеге. А дорога проходит по горе, возвышающейся над рекой метров на 10-15.

Мне почему-то это место казалось страшным, и я его пугался всякий раз, когда проезжали его с дедом на телеге. Минуя это «узкое место» по направлению в Кормачий в километре или полутора находится белый камень — это как бы считалось ориентиром. Спросят: «Где встретились?», отвечают: «Под белым камнем».

Весной, когда я пришел из Алтана после школы, отца дома уже не было, его арестовали. Только дед с бабкой и мать с детьми. На этом кончается мое счастливое детство. Судьба уготовила мне посмотреть белый свет, о котором никто не ведал. Тем более я, мне еще не было и девяти лет. Девять исполнится только в ноябре, а сейчас конец мая и начало июня 1930 года.

Помню, я был на речке, день был ясный, солнечный, в кустах тальника я срезал прутья, делал из них что-то вроде воздушного ружья. Срезал верхнюю оболочку, получался как бы поршень, делал пробку, и под воздействием воздуха пробка вылетала. Вот такая нехитрая штука-игрушка и забавляла меня.

Был я на речке в кустах один и слышу, соседский паренек, ему было в то время, наверное, лет 16-17, окликает меня. Это был Алтанский Михаил, фамилия его была по названию села. Дело в том, что отец его был китаец, а мать из родословной Алтанского казачества. Этот китаец, видимо, долго проживал в селе и решил принять русскую православную веру. А раз так, то он крестился в Алтанской церкви и поп-батюшка дал ему фамилию Алтанский. Так что, если есть в нашей местности жители по фамилии Алтанский, то их родословная идет вот оттуда. Сыновья у них были Александр и два Михаила.

Так вот, этот паренек окликает меня: «Шурка, Шурка!!!» Я услышал и к нему, он был на лошади. Говорит мне: «Садись, сундулой, поедем со мной». Это было днем часов двенадцать или в час, время у нас измеряли по солнцу на небе.

Привез меня домой. Смотрю, в ограде какие-то дяденьки, стоят телеги, запряженные лошадьми, из амбара в одну телегу таскают зерно в мешках. Это выгребать приехали последнее зерно, что осталось от сданного отцом по плану и «встречному» плану. Сколько его набрали, не знаю, может быть, мешок, а может, и пять. Стояла запряженная телега нашим конем, которого мы дома звали Голубком. Это была тихая и смирная лошадь, на которой дед Михайло ездил, запрягал в телегу и брал меня с собой в Алтан или еще куда.

Посмотрел, дома мать из чугуна складывает в ведро вареные яйца, собирала из продуктов всё, что было. Потом одела ребятишек — моих сестер и брата — собрала потники (это постель, на которой мы спали, скатанная из овечьей шерсти). Всё сгрузили на телегу, посадили нас в нее же, дед с бабкой сели на другую подводу и повезли нас в Алтан.

Помню, сбежались соседи, кто из любопытства, кто недоумевал, а может, кто и искренне сожалел: «Куда? Зачем? Что случилось?» Это было наше выселение, нас отправляли в ссылку. Всё, что у нас было в крестьянском хозяйстве вместе с домом, амбаром и мельницей, осталось тут. Нас повели, в чем мы были одеты и обуты, никакого имущества с собой у нас не было.

Привезли под вечер к избе сельсовета. Были какие-то люди, стояли подводы, запряженные лошадьми. Был здесь дед Прокопий, отец матери, он жил здесь в Алтане. Он, видимо, знал, что нас приговорили к выселению, и ждал, когда мы подъедем. Помню последнюю ночь в избе деда Прокопия: все плакали, кто был из родственников. Что обсуждали родные, до моего детского ума не дошло. Наверное, как могли, готовили мать к дороге. Денег, конечно, вряд ли нашлось, потому что в деревне торговли не было, жили без купли-продажи, кроме лавки потребкооперации (там торговали на пай).

Поутру следующего дня — снова к сельсовету, но уже была не одна наша подвода, а несколько. Снова в телеги, и нас повезли в райцентр в Кыру — это 30 километров от Алтана. Ехали весь день, в Кыру прибыли к вечеру.

Там нас встретила тетя Лена, дочь деда Михайлы. Она была замужем за Курбатовым Александром Григорьевичем. Жили они в Кыре, тоже занимались крестьянским хозяйством. Сколько дней мы там пробыли, я не знаю. Деда Михайла и бабку Дарью взяли на поруки тетя Лена и зять. Как я уже говорил, дед был слепой, да и старые они уже были.

Из Кыры мы в дальнейший путь отправились одни — мать и нас пятеро ребятишек, из которых я самый старший, мне было восемь с половиной лет. Наш обоз прибавился, сколько еще к нам подвод добавилось — не знаю.

Повезли нас к железной дороге. Ночевали возле речушек, так как надо было кормить лошадей. Пищу люди готовили себе в ведрах на кострах, хорошо еще было лето. От Кыры до линии железной дороги ни много ни мало около 500 километров. Той трассы, которая протянулась сейчас, не было, а были проселочные дороги от села до села. Помню, в Мангуте была остановка и к нашему обозу еще добавилось несколько подвод.

Сколько дней были в дороге, не знаю, но нас привезли на станцию Карымская. Здесь я впервые увидел железную дорогу и поезд. Весь наш обоз завезли в большую ограду. Стояло большое здание, и всех разместили в этом здании. Стаскали свои узлы, у кого что было. Люди из села, сопровождавшие нас, освободив подводы, отправились домой.

В Карымской, видимо, был сборный пункт. Туда свозили из других районов семьи, потому что мы там прожили, мне кажется, дней двадцать. В эту же ограду, видимо, была железнодорожная ветка, подали телячьи вагоны. В каждый вместилось по 5-6 семей. Нас повезли дальше. И вот на шестой день всех выгрузили (это на речке Енисей). За Енисеем — Красноярск.

Помню, всем выдавали перловку, и мы варили кашу, что еще давали, не помню, но размещались мы не в здании, а на поляне. Так прожили дня два, на третий подошел пароход. Нас всех велели погрузить на него. Пароход назывался «Спартак».

Грузиться и таскать узлы и мешки у нас было некому, только мать, а ребятня — их самих надо на себе нести. Вот тут я стал надеждой и опорой матери, а самому нет еще и девяти лет. На пароходе нам достались места в каком-то уголке на полу, никаких кают или отдельных комнат не было. Мимо нашего уюта все время ходили люди туда-сюда. Мы, ребятня, спали сидя на узлах. Мать же, я не знаю, как она и отдыхала.

Дней десять мы плыли на этом пароходе вниз по Енисею на север. Доплыли до места назначения, пароход пристал, и нам велели выгрузиться. Высадили семей десять. Была и семья из села Алтан — женщина с малолетними детьми. Фамилия ее Матафонова, звать забыл как.

Это было село Ворогово, большое село. Стояло оно на крутом берегу Енисея. В этом селе было большое здание церкви и почтовое отделение. Улицы грязные, но по бокам — деревянные тротуары. Разместили нас в деревянном доме на четыре семьи. Все — женщины с детьми без мужей. Где мужья? Возможно, с ними поступили так же, как с нашим отцом.

В селе был какой-то молочный пункт. Вечером местные жители носили сюда молоко ведрами. Перегоняли через сепаратор, уносили обратно домой сливки и молоко-обрат, очищенное от сливок. И вот мы — ребятня, каждый вечер (мать давала нам порожнее ведро) ходили туда, садились цепочкой вдоль дороги, где проходили молочницы, и ждали, кто нальет нам молока-обрата.

Надо сказать, народ был сердобольный, добрые женщины, ни одна не пройдет мимо, чтобы не налить немного молока. И так, пока перегоняли молоко, у нас у всех получалось по полному ведру. Детворы с ведрами было до 10-15 человек. Туда мы ходили каждый день и приносили по ведру молока. Но эта жизнь длилась недолго — до осени, сентября — октября месяца. А прибыли мы в Ворогово примерно в конце июня — начале июля.

Помню, лето было жаркое. В Ворогово жители были все рыбаки. Рыбачили с лодок. Ловили стерлядь и осетра неводами. Мать часто приносила стерлядей по две-три штуки и другой рыбы. Как она ее добывала, не знаю, или покупала, или из сожаления так давали. Стерлядь такая рыба — хороша! Нас в этом селе звали спецпереселенцы.

Наступил сентябрь 1930 года. Меня взяли в интернат здесь же в Ворогово, чтоб я учился в школе. А мать с ребятишками на лодке отправились дальше по Енисею вниз по течению километров, может быть, 50-60, на какую-то «стрелку» по Подкаменной Тунгуске — это река.

В Ворогово со склада нам выписывали по ведомости продукты. Приходили с матерью получать. Она меня брала с собой, чтоб я расписался в ведомости, всё же я в Алтане окончил первый класс, а мать была совсем неграмотная. Давали крупу перловую, сушеный картофель, морковь, свеклу. Мясо хорошо не давали. В общем, кормили не ахти как, но бесплатно, денег не требовали.

Зимой 1930–1931 годов вместе с такими же мальчишками моего возраста, наверное, тоже из спецпереселенцев, ходил во второй класс. Там нам выдали сапоги, брюки, тужурки и, кажется, пальто. В общем, одели. Мать с надеждой ждала отца: в дороге, когда мы ехали в вагонах, в наш вагон вернулся откуда-то, видимо, из тюрьмы, глава одной семьи.

В Ворогово с нашей местности оказалось несколько семей. Я ранее упоминал — была семья Матафоновых, жители села Алтан и семья Забелина Симона Галактионовича. Он тоже был арестован ранее, но освободился и вернулся к семье, только не в Кыринский район, откуда нас выселили, а сюда, в Ворогово. Семья у него была большая — шестеро детей: Иван, Ангелина, а других не помню. Жили они тоже богато, хозяйственного скота было не меньше нашего, если не больше. Поэтому мать жила надеждой, что отец наш приедет, потому что некоторых соединяли с семьей. Часто говорила, что отец нас разыщет. Была женщина с двумя детьми из села Билютуй, недалеко от нашего Алтана. Фамилия Решетникова. У нее был сын, кажется, Иосиф и дочь Паруния.

В Ворогово природа богата лесом. Это село стоит на левом берегу, по нему очень много черемухи, а пойдешь в тайгу, она совсем рядом, там море голубицы, брусники. Я с матерью и большой компанией женщин все время ходил за ягодой. Детей оставляли одних, они нас ждали. Мать варила из ягод варенье. Но это было летнее время.

Как нас привезли сюда на зиму, я попал в интернат, а нашу семью с матерью по Енисею уплавили на «стрелку», о которой я ничего зимой не знал. По окончании учебы мы втроем — я, еще один парень моего возраста и какой-то дед (или его начальство позвало, чтоб нас отвез, или он там жил — забыл) — плыли весь день на лодке вниз по течению Енисея, к вечеру мы были на «стрелке». Она находилась на правом берегу реки. Мать встретила меня с большой радостью.

Жили они в бараке на 2 или 3 семьи. Бараков было не много, 3 или 4. Кругом тайга, один кедровник, какая благодать! Мне здесь очень понравилось, продукты, видимо, выдавали, потому что мать пекла хлеб в печи, значит, выдавали муку.

Наступила весна 1932 года, здесь, на стрелке, я всё лето пропадал на реке — с детворой купался. Я смастерил перемет, на ночь наживлял червяками и до утра закидывал с берега в Енисей. Кое-когда попадалась рыбешка, в основном окуньки.

А один раз попалась сорога, наверное, на килограмм. Я очень обрадовался. Унес домой, и мать испекла из нее рыбный пирог. Днем на удочку ловил ершей, был небольшой заливчик, там вода тихая, этих ершей много. Они небольшие, но клевали — не успеешь забросить крючок, а уже есть. Ершички небольшие, грамм на сто, мясо не хуже окуня, но только колючие, на спине одни иголки, все руки поисколишь, и к тому же они скользкие, не удержишь в руках. Вот этих ершей я ежедневно приносил чуть не по ведру.

В конце августа на кедрах стал созревать орех, а бараки стояли в сплошном кедровнике. Я лазил по деревьям, сбивал и срывал кедровые шишки. Они очень смолистые. Разжигал костер, и в огне шишки обжигали, ели орехи. Так можно было орехов на всю зиму запасти. Но в начале сентября нам опять велели собраться ехать.

Сейчас вспоминаю, какое над нами было начальство? Не могу припомнить, но в военной форме, в милицейской и других каких — не было. Командовали какие-то гражданские. В начале сентября 1932 года появились на нашем берегу большие лодки, покрытые сверху брезентом — погрузили нас в них и повезли вверх по течению реки обратно по направлению к селу Ворогово.

Лодки тянули остяки (есть на севере такая народность) — молодые, здоровые, очень смуглые, волосы, нестриженые, отрастали до самого пояса. Я даже их боялся, но за дорогу обвыкли, ребята славные. На берегу вместе на кострах варили обед, ужин и ночь коротали. Ночью все отдыхали.

Бичевой тянули они нас до Ворогово дня три. В Ворогово на лодках привезли нас на левый берег и разместили не в избушки, а в бараки. Они находились не в самом селе, а намного в стороне от села, за озером. Озеро называлось Шар — очень красивое, тихое. Вокруг него густо заросший лес — тальник. Прошлый год я о нем ничего не знал. Мужчины из села переселенцев все работали, кто в лесу, а пар шесть-семь работали здесь же, пилили лес продольными пилами на плахи.

Продукты, как и в 1930–1931 годы, получали по ведомости бесплатно. Как я уже упоминал, из спецпереселенцев мужчины все работали. В нашей же семье работать было некому. Мать с пятью ребятишками, я самый старший, мне шел одиннадцатый год. Мать всё жила надеждой на опору отца. Но о его судьбе мы ничего не знали.

Теперь же, когда я получил официальные документы от органов Госбезопасности, стало всё понятно. Отец был необоснованно обвинен по статье 52-2-10-11 и расстрелян 17 января 1931 года. Так что нашу семью, видимо, считали не спецпереселенцами, а врагами народа.

В начале или середине сентября 1932 года нашу семью вновь собрали в дорогу. На плоту поплавили в село Ярцево, в сторону Красноярска. Сгрузили нас в Ярцево. Здесь было много спецпереселенцев. Копали картофель. Я тоже ходил копать 12-13 дней. Жили в бараке с другими семьями. В октябре, где-то через месяц, как нас увезли с Ворогово, к берегу причалил пароход «Красноярский рабочий», на буксире у него было несколько барж.

Несколько семей, в том числе и нас, погрузили на баржу в трюм — и снова в путь. Плыли по Енисею против течения тихо и долго. В конце октября нас выгрузили на станцию Енисей. Расселили в какие-то деревянные бараки, хорошие и теплые, внутри был туалет. Спали на оборудованных нарах, была кухня, где мать варила.

Здесь уже появился начальник. Одет он был в форму МВД внутренних войск. По званию, видимо, офицер. В то время я в этом не разбирался, а фамилию запомнил — Петухов. Человек был добрый, относился хорошо, не кричал, не грубил. Хлеб получать нас водил мимо какого-то лесопильного завода ни то на хлебопекарню, ни то в магазин.

От семьи хлеб получать ходил я. Больше некому. Пока находились на станции Енисей, раз в два-три дня он нас водил за хлебом. Его давали бесплатно. Давали и крупы. Прожили мы здесь в тепле и сыто с месяц. В ноябре под командой начальника Петухова погрузили всех обитателей этого барака в железнодорожные телячьи вагоны и опять повезли. В вагоне было холодно, хотя и стояли железные печи. Было тесно, спали по очереди.

В конце ноября — начале декабря 1932 года нас выгрузили на станции Тайшет. Здесь, пробыв на открытом воздухе порядочное время, замерзли. Подали сани, запряженные лошадьми, и вновь в путь-дорогу. Мать нас укутала в санях как могла. Ехали долго по лесу, нигде не останавливались для обогрева и к утру приехали к своему новому месту жительства — в поселок Квиток.

Поселили нас в большую землянку. Там были сплошные деревянные нары и большая печь. Жильцов в ней было человек 12-13. Мы семьей разместились на нарах, разостлав свои потомки и разложив узлы. По соседству с нами спали дед со старухой. Они, видимо, у матери спрашивали, откуда мы. Мать, наверное, им рассказала. Они оказались из села Мангут, нашего же Кыринского района. Фамилия их была Шильниковы.

Прошло немного времени, дед послал меня за его порцией муки. Я получил и принес. Помню, дед сказал: «Шура, живи за меня» — и муку отдал матери. Утром дед уже был мертв. Он, видимо, до этого разговаривал с ней, какие у них были тряпки, захваченные из дома, тоже отдал матери. У него была солдатская шинель, так вот из этой шинели мать сшила мне пальто-шинель. Шить она умела. Шила, конечно, руками, никакой швейной машинки не было – иголка, нитки да ножницы. Труп деда тоже унесли.

Прожили в Квитке в этой землянке, наверное, месяц. Все драли дранку и каждый вечер сдавали ее какому-то начальнику. Была какая-то норма-план, сколько надо было сдать, но у нас с этой нормы выработки не было. Зима была холодная.

В конце января — начале февраля снова в дорогу. Погрузили в сани, запряженные лошадью, но не одних нас, еще было семьи две-три, и повезли. Было холодно, мерзли. Ехали весь день, к вечеру остановились в небольшой деревушке для обогрева. Это было маленькое селение Паренда, дворов на 15-20. Обогрелись, попили кипятку и снова в путь. От Паренды, километрах в 6-7, в лесу находились бараки, штук 5-6. Вот сюда нас и привезли. Вселили в барак, в котором уже были обитатели – семьи с детьми и ни одного мужика. Во всех бараках жили семей 15-20.

В бараках никаких нар не было, располагались прямо на полу. Паек также выдавали по сто граммов муки на человека. Работу никакую не выполняли. Началась совсем голодная жизнь. Мать меня отправляла в лес собирать мох, которого под снегом было много — местность таежная. Я приносил мох, сушили его, мяли и смешивали с полученной мукой. В этой смеси мха было больше, чем муки. Мать лепила лепешки, пекли на железной печке. Так и питались.

Люди, которые здесь были до нас, ходили через поселок Паренда километров за 25-30 в село, как называется, не помню, обменивали свое барахлишко на картофель. Вот мать собралась с ними идти и взяла меня с собой. Мать из барахлишка взяла что-то отцовское — брюки, тужурку, выменяла на это ведра три картофеля. Ночевали в деревне, а поутру пешком через лес — домой.

Картофель немного поддержал. В эту деревню с женщинами я сходил еще раза три, приносил картофель в обмен на какие-то вещи, что мать могла еще дать. Приносил картофель в котомке не более ведра. Мне уже было одиннадцать с половиной лет. Вещи кончились, продавать было нечего. Упустил из виду, наше место, где находились бараки, называлось Новый Путь. Надо же, какое название!

Начальником над нами был мужчина лет 36-38, хромой, небольшого роста. Недалеко от бараков я обнаружил силосную яму с кочанами капусты. Раза три лазил в нее, воровал капусту и приносил матери, мы ее ели. Однажды этот начальник меня там подкараулил — хотел поймать, но я убежал. Больше туда не ходил, да и ее там оставалось совсем мало — растащили, ведь ели всё, что можно было жевать.

В бараке нашими соседями была семья, такая же, как и мы — без отца. Я запомнил, женщина моей матери рассказывала, что они с Акшинского района, села Убур-Тахтор, фамилия – Гурулевы. И однажды я услышал разговор этой женщины с другой женщиной, видимо, ее землячки, что Кешка или Мишка дошел до дома. Значит, ее сын сбежал отсюда и дошел до дома. Мне захотелось тоже убежать. Я рассказал все матери: «Мама, давай, я тоже доеду до деды, им всё расскажу, и они приедут за вами!» Вот что значит детское рассуждение и детский ум!

Не знаю уж, что думала мама? Она чувствовала, что такая жизнь — это верная смерть. Этот разговор у нас с матерью был в тайне, знала только она и я. Я одно только свое твердил: «Мама, давай, я доеду до дома!» Мать согласилась. Собрала меня утром в дорогу. Дала котомку, сделала лямки через плечо. Одел я пальтишко-шинель, что мать сшила после смерти деда Шильникова. Положила в котомку ложку, кружку и небольшой чайник. Под видом, как будто я пошел в деревню, проводила меня до леса. Мы с ней остановились, была еще с нами моя младшая сестра Афоня, как мы ее звали, Афанасия. Ей было девять лет. Она за мной погналась: «Шура, я тоже с тобой пойду!» Ну куда я мог ее взять? Мать заплакала, меня перекрестила, поцеловала, и я, не оглядываясь, вышел на тропинку и направился в сторону Паренды. Эта разлука с семьей была в один из майских дней, 6-7-го числа 1933 года. И последняя. Через три дня после того, как я ушел, умерли мама, братик Миша, сестра Феодора, а вскоре и сестра Надя.

Мама мне на дорогу дала последние гроши, что у нее были, не помню уж, сколько она мне положила, но на детский билет от Тайшета до Читы хватило. Я думаю, что деньги ей дал дед Шильников в Квитке перед смертью. Иначе откуда она могла их взять? Если из дома ей по возможности собрали какие-то копейки ее отец и родня, то ведь до Квитка мы мытарствовали два года! В этот день я дошел до какой-то деревни за Парендой. Прошел километров 12-15, надо было узнать, дошел ли я до Квитка, правильно ли иду?

На улице возле дома стоял мужчина лет тридцати, я у него спросил: «Эта дорога куда идет, на Квиток или куда?» Он ответил, что на Квиток, и спросил, откуда я иду. Я говорю: «С Нового Пути». Но он, конечно, знал, кто находится в этом месте. Говорит: «Пойдем со мной». Завел меня в ограду, я думаю — сейчас меня покормит — но не тут-то было! Начал допытываться — куда я иду, я ему сказал, что иду на станцию Тайшет. Он говорит: «А ты хочешь сесть на Максима и уехать?» «Максимом» называли тогда поезд, который делал остановки на всех станциях.

Кормить он меня не стал, говорит: «Истолки мне просо, на ночь я тебя закрою в амбар, а завтра отправлю туда, откуда ты явился». Ну, думаю, всё, попал! Он принес в ведре проса, насыпал в деревянную ступу. Сам пошел куда-то за постройки, в ограде еще были строения. Прошло несколько минут, я посмотрел — его нет, других тоже никого не видать. Нужно бежать, а есть очень хочется, я очень голоден. Быстро высыпал просо в свою котомку — и в огород, а из огорода — в лес. Убежал, и теперь у меня было что сварить. Наверное, он пошел кому-то сообщить.

В километре от деревни я вышел на дорогу и пошел дальше. День стоял ясный, по дороге попался ручей, решил сварить просо и поесть. Спички мать мне коробку дала. В чайнике сварил просо и поел каши. Ни хлеба, ни соли, конечно, не было. Поел и пошел дальше. Оказывается, по всей дороге работали мужики побригадно — валили лес. Рабочие из таких же, как и мы. Вот я и вышел на одну из бригад.

Они стали меня спрашивать, откуда я и куда. Я отвечаю: «Пошел в Тайшет, хочу уехать домой, отца нет, пухнем с голоду, мать меня отпустила». Ночевал в бараке у лесорубов, они меня покормили тем, что ели сами. Рассказали, что дорога от Квитка на Тайшет идет одна, будут попадаться деревни, а на лесоповале также работают бригады из спецпереселенцев. После ночлега с лесорубами в бараке у меня появилась надежда, что до Тайшета я дойду. Я им рассказал, что какой-то дядька хотел меня отправить обратно, а на ночь посадить в амбар. Никто из мужиков ничего на это не ответил, сказали только, что в Квитке есть комендатура.

В этот день я дошел до Квитка, заходить туда не стал, обошел стороной и вышел на дорогу на Тайшет. Следующую ночь ночевал также в бригаде лесорубов, тоже обошлось благополучно. Проходил деревни, но в них не задерживался — боялся. На третий день к вечеру пришел на станцию Тайшет.

Зашел в какую-то столовую. После еды на столах кое-где оставалась недоеденная пища — суп, каша. Здесь я подкрепился и пошел на станцию, теперь надо ехать. Подошел к билетной кассе, народу никого не было. Я попросил детский билет на Харамангут. Кассирша долго что-то искала по книге и сказала, что такой станции нет. Спросила, в какую сторону ехать, знаю ли я, как называется город. Я что-то невнятно ей пробурчал про Читу (я слышал, что мы ее проезжали).

А почему я ей назвал станцию Харамангут? Дома, в Алтане, груз в сельпо возили со станции Дарасун на лошадях. Как обоз уйдет за грузом, то ездили месяц, а то и более. И в разговорах почему-то мужики говорили: «Паря, ходил в Харамангут». Это у нас так называли станцию Дарасун. Кассирша дала мне детский билет, денег хватило, еще у меня осталось пять рублей. Какие это были деньги в тот голодный 1933 год!

На поезд, на который дали билет в сторону Читы, я сел правильно. Это уже были четвертые сутки, как я ушел от матери. Писем на родину, домой, мы не писали и не получали. Вряд ли мать знала адрес, да и как она могла написать. Но про Кыру и родных мы все время вспоминали. Да и при таком странствовании — сегодня здесь, завтра там — какие могут быть письма? Так что обо мне дома никто ничего не знал.

Я проехал Читу и сошел на станции Маккавеево. Стал у всех расспрашивать, как мне добраться до Харамангута, вот тут то мне и объяснили, что так называли Дарасун. Часа за два я дошел до Дарасуна, стало теплее, и по дороге я ел мангыр (дикий чеснок). Когда ехал в поезде, меня прикармливали пассажиры, особенно женщины, у кого что было.

Итак, я пришел на станцию Дарасун, это было где-то 15-16 мая 1933 года. Ныне существующей трассы Дарасун — Хапчеранга — Кыра тогда еще не было, были проселочные дороги от села к селу. Почту возили на лошадях, запряженных в телегу с колокольчиками.

По дороге прошел километров 12-15, там деревня, я зашел в первый крайний дом, попросился переночевать. Начались расспросы — куда, откуда, зачем? Я с детской наивностью всё рассказываю — куда нас выселили и как начали голодать. Женщины — народ любопытный, одна рассказывает другой. Пришли несколько женщин посмотреть на мальчишку, жалеют, некоторые даже прослезились. Ночевать безо всяких пустили, кормили чем могли досыта, на вид, конечно, я был исхудалый.

Я пошел по дороге от села к селу, большие расстояния не делал. Кое-когда догоняла почтовая телега — садили, довозили до следующего села. Дошел до села Дульдурга, вижу, дом хороший, большой. Захожу туда, прошусь ночевать.

Вид у меня, конечно, был плохой, волосы на голове обросшие. Хозяин дома, видимо, был каким-то начальником, пустили меня ночевать. Конечно, начались те же вопросы? Я все рассказал. Спать место дали, без простыни, конечно, боялись, что я вшивый. Да и это у меня было. Утром на дорогу дали еще и харчишек. Хозяин дома говорит: «Когда приедешь в Кыру, сразу иди в Райисполком и проси, чтоб тебе выдали партизанский билет». Но это он, конечно, в шутку сказал. Так он оценил мое путешествие и поступок.

Пробыв несколько дней в дороге, я пришел в Акшу. Чтоб попасть в село надо было перейти через реку Онон. Походив по берегу, определил, что в этом месте реку переезжают. Снял свои изрядно потрепанные сапоги, пошел вброд, погода стояла пасмурная. Вода мне доходила глубиной до поясницы, очень была холодная, но я благополучно перешел реку. Ни на берегу, ни поблизости, никого не было. Если бы я попал в яму, или меня бы сбило течением реки, то спасать было бы некому.

В Акше я зашел во двор одного дома, встретил там молодого мужчину лет тридцати, попросился у него ночевать, он меня завел домой. В доме была женщина, тоже молодая. Опять начались вопросы. Я им все рассказал, они меня хорошо покормили. Сам хозяин сводил меня в общественную баню, мылись при зажженном свете.

Помылись, он привел меня домой, поужинали. Семья эта была интеллигентная, да к тому же добрые люди. Постелили мне на полу, утром хозяйка напекла блинов, я наелся как следует. После завтрака они сказали мне, чтобы я остался у них еще на один день, отдохнул. Видимо, вид у меня был неважный. Конечно, согласился. Я сам чувствовал, что сильно устал, еще думал – как дойду до Кыры?

После дневного отдыха я собрался идти, хозяйка мне на дорогу положила блинов. От Акши прошел еще одну деревню. Вышел к реке Онон, стоит карбуз (паром), перевозчик — мужчина. Мне нужно было попасть по ту сторону Онона. Пока перевозчик меня расспрашивал, куда и зачем я иду, подъехали две груженые машины. За всю дорогу ни одна автомашина меня не обогнала, а тут сразу две. Я стал у шофера проситься, чтоб он меня посадил на машину. Он сказал, что они едут не в Кыру, а в Любавинск. Я всё равно попросился, хотя бы до него доехать. Посадили меня в кузов, он был полный пшена. Как я был рад!

Приехали в Мангут, шоферы решили здесь переночевать. Я, конечно, с ними. После ночлега на выезде из села мы остановились на погранзаставе на проверку документов. Шофер сказал, что в кузове у него едет в Кыру беглец. Пограничник пришел, посмотрел на меня, ничего не спросил, махнул рукой, и мы поехали. Приехали в Любавинск (прииск Любовь), я слез с машины, и у первой встречной женщины попросился ночевать. Снова расспросы – кто такой, откуда, куда и зачем? Она спросила: «Дедушка Михайло слепой ни твой ли будет?» Я сказал, что мой. Она объяснила, что он здесь кое-когда бывает у племянника Матафонова. Позвала меня с собой.

Привела в небольшую избенку, там были мужчина и женщина. Говорит: «Я вам гостя привела, да еще, кажется, и родственника». Они меня не знали, а когда я рассказал им, что и как, меня приветливо встретили. Мужчина сказал, что является племянником деда Михаила. А дед с дочерью Еленой живет в совхозе «Гавань». Когда нас выселяли, тетя Лена с мужем и детьми жили в селе Кыра, там они взяли на поруки деда с бабкой Дарьей. А сейчас вот они оказались в этом совхозе. «Гавань» от рудника Любовь недалеко, километров 15-20. Мужчина сходил куда-то и говорит: «Завтра пойдет машина на "Гавань", я тебя отправлю».

Здесь я ел хорошо, продукты у них были. На следующий день он меня посадил в кузов машины-полуторки, и я поехал в совхоз «Гавань». Селение это было небольшое, я слез с машины и сразу узнал своего деда Михаила, он стоял возле избы.

Я свалился как снег на голову. Подбежал к нему и говорю: «Деда, я приехал!» Он видел плохо, я уже говорил об этом. Он спрашивает: «Кто приехал?» Говорю — «Шурка» — «Какой Шурка?» — «Деда, ты что забыл меня?». Он начал креститься: «Ой, Господи! Это что, снится, что ли, мне!» Говорю, что это правда я приехал, он спросил, с кем я, я ответил, что один. А он опять свое: «Я все время думаю о вас, вот мне и мерещится!» Снова стал ему объяснять, что это я. Он спросил, где мама, я ответил, что там. Дед окончательно расстроился и не знал, что ему делать. Я отвел деда домой. Тетя Лена ушла в Кыру, вечером должна была вернуться. Вот так своим приездом я ошарашил деда.

Жили они в маленькой избенке – дед, тетя Лена и дети — Степан и Василий — это тоже дедовы внуки. Дед достал кусочек хлеба, налил чай, стал меня кормить. После всего я стал ему рассказывать, где мы были, что видели и как жили. А баба Дарья, дед рассказал, нынче умерла, и похоронили ее здесь, на «Гавани». Вечером пешком из Кыры пришла тетя Лена, а мы все сидели дома возле самовара. Она зашла в дом, увидела меня и как будто остолбенела. Снова рассказал всё про нас. Она спросила про маму, жива ли. Я ответил, что когда уходил, все были живы, сейчас — не знаю.

Итак, на преодоление мною пути от Квитка до «Гавани» ушел месяц, я пришел в конце мая. От моих сапог остались только голенища, да и одежонка была ветхая. Сам — весь обросший, грязный. На следующий день тетя Лена приводила меня в божеский вид. Переодела, заменила обувь, сделала что могла. Работала она дояркой в совхозе. К трем ее иждивенцам прибавился я — четвертый, в тот голодный 1933 год.

Пока жил на «Гавани», новость о моем путешествии дошла до Кыры (я так думаю это с рудника Любовь, где я был у дедова племянника Матафонова). И в Кыре люди начали говорить обо мне, и новость дошла до Алтана, до моего дедушки Прокопия, отца мамы. Как дед потом говорил: «Я верил и не верил». Он услышал новость обо мне от старика Семена, который возил почту из Алтана в Кыру, а этот почтальон услышал новость от фельдшера Василия Семеновича, которого хорошо знал.

Дед мой собрался в дорогу, на «Гавань». Расстояние от Алтана до Кыры 35 километров, а от Кыры до Гавани еще 20. Поехал он верхом на лошади, это было в июне 1933 года.

У дяди Никифора детей было трое: Ксения — на год младше меня, Лидия и сын Василий 1927 года рождения. Теперь я стал четвертым ребенком. Дядя Никифор состоял в колхозе, его жена — тетка Анна — тоже работала в колхозе, в детских яслях. Из хозяйства они держали корову и свинью, были куры.

На исходе лета 1933 года я был парализован: у меня отнялись ноги, ходить не мог, падал, отнялись руки, пальцами ничего не мог взять, кружку чая брал ладонями двумя руками. Никаких врачей, даже фельдшера, в селе не было. В таком состоянии находился до середины зимы 1934 года. Зимой начал понемногу ходить с палочкой. С половины зимы пошел в школу. Два класса я окончил хорошо, учительница меня проверила и посадила в четвертый. В Алтане школа была сельская четырехлетка.

В 1935 году поехал учиться в районный центр в село Кыра, жил в интернате. В 1936 году, благодаря усилиям тетки Анны, всякими врачебными справками ей удалось из колхоза семью выручить. Летом в 1936 году бросили дом в Алтане, забрали с собой корову и переехали в село Кыра. Дядя Никифор поехал в Хапчерангу и устроился там на работу кузнецом на подсобное хозяйство Хапчерангенского оловокомбината. Я пошел учиться в 6-й класс.

Зимой мы всей семьей переехали на пригородное хозяйство в Хапчерангу, привезли с собой и корову. Там ютились две семьи в одном домишке, а другие жили в бараках не лучше нас. Все туда были привезены с запада Тамбовской области.

В Хапчеранге в 1938 году я окончил 7-й класс, экзамены сдал на хорошо и отлично, за что, по ходатайству педсовета рудничным комитетом оловокомбината, был премирован материалом на костюм и двумя путевками на всё лето в пионерский лагерь. Там питание было хорошее, я за лето поправился на восемь килограммов и подрос, конечно. Приехал с пионерлагеря, и дед меня не узнал. Шел мне уже 17-й год, я здорово поправился. В 1937 году получил паспорт. Материально мы жили плохо. Работал один дядя Никифор, а нас, иждивенцев, было шестеро. Хорошо, что коровенки не лишились.

Как получил паспорт, пошел работать в Хапчерангинскую почту, письмоносцем, носил почту в Горный Цех. Теперь я стал небольшой подмогой в семье. Проработал на почте лето и с большим трудом устроился на работу учеником счетовода в главную бухгалтерию Оловокомбината. Спасибо замдиректору Лепешкину Дмитрию Федоровичу, это он меня туда определил и повлиял на главного бухгалтера Сарженко, чтобы тот взял меня на работу.

Я был очень рад, старался учиться работать. Так я проработал учеником, меня перевели в счетоводы, зарплата стала выше. Через еще полгода меня перевели на помощника бухгалтера, рядом работали женщины счетоводами годами, так ими и остались. Зарплата стала еще выше — со 120 рублей до 550 рублей. За полгода перед призывом в армию я купил себе новый костюм за 600 рублей.

Как я начал работать в Оловокомбинате, то мы с теткой Анной и дедом начали вести разговор, как нам привезти из детского дома сестренку Фаю. Через Поссовет кое-как оформили документы, что обязуемся ее воспитывать и содержать. Брат тетки Анны — Константин Серебряков — взял отпуск и поехал в Квитковский детский дом Тайшетского района Иркутской области. И летом 1939 года привез мою дорогую сестренку из детского дома, ей шел шестнадцатый год. И стали мы вместе из всей нашей большой семьи осталось двое.

Да, пожалуй, уместно будет упомянуть, кажется, незначительный факт. В апреле 1941 года воинская часть-хлебозавод по численности личного состава совсем небольшая — 180-200 человек — и вот нас человек 15 в один прекрасный день по списку построили, приказали сдать зимнее обмундирование и выдали новое летнее: брюки, гимнастерки и фуражки с малиновым околышем вместо шлемов-буденовок. Я оказался в этом списке и тоже получил всё новое.

Проходит некоторое время, солдат-посыльный передает мне: «Тебя вызывают в штаб, там командир части с комиссаром». Прихожу в штаб, говорю, что рядовой Забелин явился по вашему распоряжению. Он спрашивает: «За что и кто вам дал наряд вне очереди?» Я ответил, что наряд вне очереди мне дал техник-интендант за гимнастерку. Мне старшина выдал гимнастерку, но она цветом отличалась от других, была какая-то темно-желтая, а у других солдат — темно-зеленые. Старшина приказал мне гимнастерку заменить, а мне наряд вне очереди. Видимо, он подумал, что я где-то на стороне поменялся с кем-то. А где и с кем я мог поменяться, когда мы из части никуда не отлучались.

Через некоторое время в этот же день, старшина вызвал меня и приказал сдать обратно в каптерку обмундирование. Я сдал, мне вернули мое зимнее, и я был назначен в караул часовым.

Всех этих переобмундированных солдат построили и увели куда-то. Солдаты между собой говорили, что их отправили в летние лагеря, чтобы приготовить там палатки и помещения, чтобы, как часть выйдет в летние лагеря, было все готово. Оказалось не так.

Один солдат в мае прислал письмо своему другу, тоже солдату, что они находятся на Западе под городом Брест, туда их увезли. Вот не судьба мне было попасть туда, под первый удар войны. Еще кое-что — перед войной дед Прокопий прочитал надо мной молитву-оберег. Сказал: «Шурка, всю войну пройдешь и без царапины вернешься». И действительно, я прошел всю войну без ранений, была лишь одна контузия.

Когда я вернулся, дед ждал меня, он сидел на завалинке в одной телогрейке, был голод… Он очень обрадовался и сказал: «Ну вот, Шурка, я тебя и дождался, теперь и помирать можно». Я вернулся домой в 1946-м, вскоре деда не стало…

Как началась война, всю нашу дивизию из города вывели на простор вдоль границы, тогда был не Китай, а Манчжоуго. Наш 13-й ПАХ разместили в лесном массиве, как называли его местные жители — парк, в селе Раздольное, совхоз «Партизан», недалеко от Тамбовки…

Автор повести: Александр Забелин.

Редактура и оформление: Татьяна Акишина.

Фон взят с сайта Freepik.com. Автор rawpixel.com.

Фото предоставлены родственниками Александра Забелина.