Виктор Курочкин: «На самом деле демократов не было»

Возглавлял легендарную «КоЗу», баллотировался в губернаторы, делал «Народную газету» и «Народный фронт», когда это еще не было мейнстримом, был депутатом Госдумы и сенатором, ездил на переговоры в Чечню и Будённовск. Сейчас Виктор Курочкин пишет книгу про историю Газимуро-Заводского района. О реальности говорит мало — чревато. Но дал первое, кажется, с момента окончания политической карьеры интервью «Чита.Ру».

— Я до момента, пока меня не выдернули в «Комсомолец Забайкалья», был самым молодым редактором районной газеты в Борзе. Меня избрали депутатом районного совета. Получил квартиру. Дочка там родилась.

Вдруг неожиданно вызывают в обком партии и предлагают возглавить комсомольскую газету, боевую «КоЗу».

Там ушел предыдущий редактор, он не был профессионалом, не справился… А в редакции были такие волки: Валентина Корнилова, Женя Епанчинцев, Галина Акопян, Лариса Мишарева, Виктор Баранов, Ирина Жигулина… И вольница была, конечно.

Решение, говорят в обкоме, уже принято, в 14:00 идем к Матафонову. Ну а у Матафонова какой разговор? Он сразу: «В чём отличие комсомольской газеты от районной?» Ну, говорю, комсомольская молоднжная, а районная — партийная? Он говорит: «Нет. В комсомольской газете не должно быть коровьих хвостов». Дело в том, что мы же печатали все эти сводки: надои, вплоть до искусственного осеменения коров. А тут всё другое. И приступать завтра.

Когда я пришел, тираж газеты был 16 тысяч, и он падал. А когда меня начали снимать — уже 71 тысяча.

— Как вы это сделали?

— Ну это была долговременная работа. Во-первых, сильный коллектив. Кроме того, мы печатали материалы на ранее запретные темы. Например, списки жертв политических репрессий.

Как раз из-за этого меня хотели снять в первый раз. В октябре 1987 года мы опубликовали заметочку — «Нужен памятник жертвам репрессий». И в ней было сказано, что в 30-е годы проводилась репрессивная политика, что жертвами репрессий стали коммунисты, комсомольцы, рабочие, колхозники, военные и так далее. Настало время вспомнить о них, поставить им памятник…

— А у вас согласовывал такие тексты обком?

— Нет. То есть, конечно же, цензура-то была, цензоры в типографии сидели, это совершенно верно. И без штампа цензора газеты не выходили.

— А как у вас эта заметка вышла?

— Они просто не обратили внимания на нее. Ну не то что не обратили внимания. У них был перечень охраны тайн в печати. Но формально этот текст ничему не противоречил. И вот он вышел.

Мне звонит мой бывший редактор борзинский, Виктор Константинович Родионов. Он уже работал в секторе печати. И говорит: «Зайди ко мне, срочно». Я пришел. Показывает постановление бюро обкома партии, что, мол, по-братски, хочу тебя поставить в известность, постановление о снятии тебя с работы в связи с этой заметкой.

— А что, бюро обкома могло снять?

— Фактически снимать должен был пленум обкома комсомола. А бюро могло меня исключить из партии и рекомендовать снять. А Родионов предупредил, чтобы я к этому был готов. И ты, говорит, кайся, чтобы не сняли, и вообще веди себя нормально.

Я говорю им — слушайте, ну памятник реально нужен. И как раз после пленума ЦК вернулся первый секретарь, а на пленуме в докладе Горбачева как раз было сказано то же, что и в нашей заметке. Что в 30-е годы имели место репрессии. И тогда бюро обкома комсомола просто объявило мне выговор.

— За что?

— За горячие эти темы, спорные.

— Вы сказали — первый раз увольняли. Был второй?

— Дело в том, что я вышел уже из КПСС за год до августовского путча. На партийном собрании в обкоме комсомола написал заявление, что Коммунистическая партия — партия тоталитарного типа, она причастна к репрессиям. И через некоторое время мы создали Читинскую организацию Демократической партии России. Кроме того, мы создали Читинский народный фронт, я был одним из сопредседателей. В программе народного фронта была отмена 6-й статьи Конституции — она законодательно закрепляла руководящую роль КПСС. То есть газета была органа обкома комсомола, а комсомол помощник партии, а я требую отменить руководящую роль партии.

Коллектив «КоЗы» объявил забастовку. И газета впервые не вышла. Вместо свежего номера вывесили плакат, что газета не вышла по причине забастовки в связи с незаконным увольнением редактора.

— А вы планировали оставаться редактором после выхода из партии?

— Да, конечно.

Мы создали «Народную газету», частную. Мне звонит Серёга Забелин (Сергей Забелин — экс-редактор «Комсомольца Забайкалья», впоследствии главный редактор «Забайкальского рабочего». — Прим. авт.): «У меня бумага закончилась. Займи? На номер, на два?» Раньше фонд бумаги утверждали в ЦК комсомола по тиражу, а у нас тираж-то в два раза вырос. Я занял. Но газета всё равно перестала выходить. Обком комсомола молчит. Как будто так и надо, что нет газеты.

— Вы сейчас читаете какие-то газеты местные?

— Иногда беру «Забайкальский рабочий», чисто с профессиональной точки зрения. «Читинское обозрение». «Земля». С «Землёй», конечно, Родионов очень угадал. Он не стал заморачиваться политикой, как мы, сделал ставку на село и на добротные материалы, сделал сельскую газету. Это заслуга именно Виктора Константиновича.

— Чем кончилась история с памятником?

— Мы начали печатать материалы нормально, целыми полосами. Появилась сама логика, что мы ведем эту тему и что надо перевести ее в практическую плоскость — в памятник.

Это был 1988 год. Создали комитет по увековечению памяти жертв политических репрессий: 18 человек. Татьяна Андреевна Константинова, Надежда Закаблуковская, Баринов Александр Олегович, Нина Константиновна Логвинова (она из репрессированных была в Акмолинском лагере жён изменников родины, 8 лет отсидела), архитектор Николай Бунтовский. От комитета госбезопасности по предложению Алексея Владимировича Соловьёва включили Александра Ивановича Князева.

Наш комитет памяти был первой организацией подобного рода в стране.

Открыли счет комитета памяти, а для этого тоже нужно было решение бюро комсомола, я прихожу к секретарю Полине Каргиной: надо счет. Она говорит: «Ну ладно, Виктор, я не возражаю, но сидеть будем вместе».

— И комитет памяти входил в «Мемориал»? (международная правозащитная организация «Мемориал» признана в России иностранным агентом).

—  Входил, конечно. Но «Мемориал»* был создан позже, осенью 1988 года, а мы были первыми, в апреле. Когда я приехал на заседание «Мемориала»*, у нас уже был значок нашего комитета, я подарил его Сахарову. И потом Сахаров улетал в США, показывали телесюжет, я смотрю — на лацкане у него наш значок.

Открыли счет, провели всесоюзный конкурс памятников жертвам репрессий. На этот конкурс присылали проекты из Горького, Москвы, откуда-то с Кавказа. Объявление о сборе добровольных пожертвований вышло и в «Комсомолке», и в «Аргументах и фактах», переводы шли со всей страны, даже немцы прислали, бывшие узники сталинских лагерей.

Провели конкурс, оплатили первое, второе, третье место. Сам выбранный проект был достаточно дорогостоящий, на него нужна была большая сумма денег. А как раз был 1991 год, началась гиперинфляция, деньги стремительно обесценивались, и надо было что-то срочно делать. И мы сделали то, что возможно было в той ситуации, это вот памятник на Амурской. Решили, что если наши потомки сочтут необходимым поставить более величественный мемориал, поставят.

— Что происходит с мемориалом на месте захоронения в Смоленке?

— Я продолжаю им заниматься. Представьте себе, там 10 тысяч похоронено людей, 10 тысяч! А мы не можем до сих пор его благоустроить.

2 миллиона рублей выделило управление Забайкальской железной дороги, первая очередь была сделана. Но нужно сделать еще, во-первых, ограждение. Там дачники многие просто даже не знают, что там кладбище, мы КАМАЗами мусор вывозим. Во-вторых, нужен проект обустройства: просканировать почву, обозначить захоронения. Какие-то таблички, что это мемориал, хозяйственные работы запрещены. Входная группа, арка…

У нас вообще работал оргкомитет при краевом правительстве, в него входил заместитель Осипова Алексей Казаков (уволился и уехал из региона в октябре 2021 года. — Прим. авт.). И мы в 2021 году наметили план, который был утвержден. Первое, что необходимо было сделать: перевести эти земли из лесного фонда в собственность города. Но эта работа до сих пор не сделана. Просто нужна воля, политическая воля.

— А кто в правительстве курирует сейчас этот процесс?

— Сейчас Щербина (зампред краевого правительства Наталья Щербина. — Прим. авт.). Но она то занята, то в командировке, то в отпуске. Пока не сдвинулись.

— А вы, когда баллотировались в губернаторы, действительно хотели быть губернатором?

— Ну да. Но тогда мы были молодыми.

— Кто, на ваш взгляд, был лучшим руководителем региона?

— Я думаю, что все-таки Равиль Фаритович (первый губернатор региона Равиль Гениатулин. — Прим. авт.). Да, у меня были вопросы к нему и критика, но я считаю, что да, он.

Дело в том, что ситуация в корне изменилась. Института выборов практически нет. Вместо выборов происходит какой-то цирк. Просто идет назначение из федерального центра. Когда я баллотировался в Совет Федерации, там были 11 кандидатов от региона, в том числе глава области. И глава области занял самое последнее место, 11-е. Сейчас бы так не было.

То есть раньше административного ресурса вообще не было. Глава области никак не влиял на избирательные комиссии, на глав районов. Оставались зачатки демократии, и можно было спокойно выдвинуться. Без вот этого муниципального фильтра. Езди по районам, встречайся с людьми. Можешь на телевидении выступить. А после двухтысячных, по-моему, произошел откат полный к авторитарному государству.

То есть вот сейчас с высоты сегодняшних лет смотрим на девяностые и видим, что на самом деле демократов не было. То есть в демократы записывали всех, кто был против власти.

— В том смысле, что кто в оппозиции, тот демократ?

— Да. И вот я сейчас смотрю, с кем мы работали тогда в Народном фронте, в комитете памяти и так далее и кто какую позицию сейчас занимает. Лишь небольшая часть тех, кто остался верен идеалам, которые мы сейчас называем демократическими.

— А когда вам в стране было лучше — сейчас или когда вы из компартии выходили?

— Тогда. Конечно. Абсолютно. Было лучше. Вне всяких сомнений, поздний социализм был лучше того, что происходит сейчас. Мы начали возвращаться к авторитаризму, где-то начиная с 2003−2004 года. Ведь Ельцин на самом деле — он тот же самый большевик был, как и все остальные до него.

— Вы поддерживали Ельцина?

— Да, мы поддерживали тогда Ельцина, но в какой-то мере мы были наивными.

— Ну как наивными? Вам сколько лет было?

— Дело не в возрасте, человек может быть в любом возрасте наивным. Мы же ведь не имели опыта демократического. Мы понимали, что КПСС — это плохо, социализм — это плохо. А что хорошо? Вот мы строим общество, где не будет репрессий, будет многопартийность и так далее. Вот Ельцин за это. И мы его поддерживали в этом плане, и это было нормально.

Но мы упустили момент, когда это всё поменялось. Первый жесткий звонок, что мы больше не строим демократическое общество, прозвенел в октябре 1993 года, когда для того, чтобы удержаться у власти, Ельцин применил войска.

Потом он начал чеченскую войну. Когда в октябре 1993 года пролилась кровь, уже было не так страшно ее начинать. И ее начали легко. И я голосовал против Ельцина, конечно, за импичмент Ельцина по чеченскому вопросу.

— А надо было Чечню из состава России выводить или нет, вы за это выступали?

— Речь не шла о том, чтобы вывести Чечню из состава России. Когда возник вопрос о вводе войск в Чечню, я на Совете Федерации поставил вопрос о том, чтобы сформировать делегацию из сенаторов, выехать в Чечню, встретиться с чеченским парламентом, муфтиятом, с Джохаром Дудаевым, советом старейшин и после этого сформировать нашу позицию. И только девять человек проголосовали за это предложение, не было большинства. А там были и губернаторы, они же тоже избирались на свободных выборах. Но вот сложно выдавить из себя раба.

Я тогда заявляю — ну хорошо, тогда поеду один. На следующий день мой помощник идет в аппарат Совета Федерации, чтобы оформить командировку. А ему начальник руководителя аппарата говорит — Шумейко (председатель Совета Федерации в 1994–1996 годах. — Прим. авт.) сказал не выписывать.

Ну хорошо, поедем без командировки. Без суточных обойдемся, билет бесплатный, по удостоверению выдадут. И полетели. Я и мой помощник Олег Мустафин. И мне председатель нашего комитета Исса Костоев, он известен тем, что поймал Чикатило, пообещал дать своего человека в Ингушетии, чтобы он нас встретил и сопроводил до Грозного.

94-й год, октябрь. 11-го числа ввели войска. А 9-го мы полетели. Приехали в Ингушетию — там съезд репрессированных народов, мне дали слово. А там и ингуши, и чеченцы, и балкарцы, они выступают против ввода войск, против войны. Я сказал, что поддерживаю, что войска не должны входить, мы едем вести переговоры и так далее.

Дальше поехали к полевым командирам, они собирают свой актив в школе, приходят бородатые, кладут автоматы на стол.

Я объясняю: еду встречаться и с Дудаевым, и с парламентом, и с муфтиятом, и с советом старейшин. И они вдруг заявляют: а мы тоже против ввода войск, а если войдут войска, мы тут же выступим на стороне Дудаева. И подписали об этом обращение.

Мы поехали в Грозный. Встретились с парламентом, со старейшинами, с муфтием. Везде поддержка, все готовы договариваться. И потом позвонили от Дудаева, сказали, что в 8 вечера 10 октября он ждет в президентском дворце. Где-то два часа шла беседа.

Мы изложили свою позицию, попросили его изложить свою: если выходит Чечня, на каких условиях, как вы это себе представляете? Он говорит: «Никто не собирается никаких пограничных столбов ставить и выходить. Я готов встречаться, договариваться, если вы организуете встречу с Ельциным, мы за полчаса обо всём договоримся. А если войдут войска, а они уже, я знаю, подходят и выгружаются на станцию Орджоникидзевскую, будет война, будет масса погибших».

У него были данные разведки: вот такой-то полк, такая-то бригада, такой-то командир. Всех перечислил. Они и правда выгружались.

Дальше я бегу, еду в чеченский парламент, звоню оттуда Шумейко. А уже поздно было, 11 часов вечера. Меня не соединяют. Потом отвечают — он уже отдыхает. Я объясняю — немедленно поднимите, я только что встречался с Дудаевым. Говорю Шумейко: давайте нормально договариваться, Дудаев не говорит о выходе из состава России, давайте дадим еще шанс, если войска войдут, будет война, они уже выгружаются. А он мне: «Виктор, ты что, с ума сошел? Какие переговоры? Машина запущена, ее не остановить, войска, ты же сам сказал, выгружаются». Я говорю: «Немедленно сообщите Борису Николаевичу, что Дудаев согласен на переговоры, немедленно, сейчас!»

На следующий день ввели войска, начались бои.

— Можно было не лететь в Будённовск, когда боевики захватили больницу с заложниками?

— Ну конечно. Никто не обязывал. Но мы с Юлием Рыбаковым переговорили, он был депутат Госдумы, правозащитник. У нас было мнение одно: что там будет мясорубка и надо договариваться. Тем более что я Басаева знал. Мы с ним встречались на второй или третий день войны в Чечне, он возглавлял абхазский батальон.

Я прилетел в Мин. Воды, оттуда поехал с рефрижератором под трупы. Его сопровождал милицейский наряд. Нас везде задерживали, проверяли. Милиционер говорит — надень бронежилет и не шевелись, могут выстрелить. Потому что боевики же тоже приехали на КАМАЗах — будто везут груз 200.

Я не надел.

— Почему?

— Ну просто постеснялся. Думаю: ну чё я буду бронежилет от своих надевать.

Доехали до администрации Будённовска. Депутаты Госдумы улетели раньше — Ковалев, он был уполномоченный по правам человека в России, Рыбаков. Они объясняют ситуацию, что никто никого не принимает, нас везде отфутболивают, никто на переговоры не идет с боевиками, и нет, мы вас туда не пустим, это опасно. Отфутболил вежливо. Но все-таки нам удалось уговорить, что мы туда пройдем. Нашли телефон. Вышли на Басаева.

С Басаевым говорил Ковалев: «Значит, какие твои условия?» — «Вывод войск». — «Ну, Шамиль, ты же понимаешь, что за день войска не выведешь. Ты что тут будешь сидеть год в больнице-то? Важно начать переговоры на уровне соответствующих делегаций. Давайте встречаться». И он дал согласие. Тогда Черномырдин дал команду нам пройти туда. Ну прошли: от Госдумы Ковалев, Орлов, помощник Ковалева, Рыбаков. От Совета Федерации я прошел.

Я единственный, кто знал Басаева. Он меня увидел и тоже узнал: «О, и ты здесь».

— Ну было страшно?

— Ну не то что страшно, но не очень как бы комфортно. Мы понимали, что мы идем на переговоры, стрелять не будут. Но внутри было много раненых после штурма. Тела лежали. Выбитые окна, стены пулями иссечены.

Объяснили Басаеву, что нужно договориться о переговорах на уровне правительства. Он согласился написать соглашение. Я как раз своим почерком его переписывал, подписи все поставили. Это позволило спасти заложников, то есть до нас погибло 129 человек, когда мы пришли, не погиб ни один. И мы решили с ними остаться и разделить участь заложников, какой бы она ни была.

В соглашении был пункт — в первую очередь освободить тяжелораненых и детей. Мы с Юлом Рыбаковым выносили раненых на носилках.

Первую выносили девушку. Она была стажерка после медучилища. Она пряталась в коридоре, в углу забилась, одеялом закрылась, потому что били фронтально по окнам. А дело в том, что федеральные войска «Альфа» захватили здание, которое было не достроено, стояло во дворе, и оттуда начали обстреливать больницу уже с торца, и пули полетели вдоль коридора. И пуля, в общем, вошла в поясницу, а вышла под ключицей.

А готовился же очередной штурм, и Ковалева обманом выманили из больницы. Позвонили, сказали, что срочно нужно поговорить с Черномырдиным по телефону, но без всех. Он ушел.

Мы с Юлом Рыбаковым остались в штабе, где Басаев. Ну был вечер уже, постреливали, пули летали. Юл говорит — окна выходят на наши позиции, на российские, оттуда стреляют, давай пойдем ночевать в соседний кабинет, там окна во двор. Но там труп лежит. Но, что, говорит, он нам сделает?

Но я все-таки остался.

И ближе к ночи начался обстрел. Я сел за холодильник. Думаю — выкарабкаюсь, не выкарабкаюсь. Пули бьют в окна. Я сижу. А Басаев с автоматом просто ходит по комнате в полный рост. Ему один из журналистов кричит: «Ты сядь хоть, тебя убьют, потом что?» А потом вообще война.

А он ходит, с людьми разговаривает или по телефону начинает звонить — прекратите обстрел, мы сейчас в ответ тоже начнем. Через какое-то время Басаев меня тормошит: иди, там Черномырдин хочет с тобой поговорить. Я ползком по полу, к телефону: «Да, Виктор Степанович». — «Ты кто?» — «Курочкин Виктор Васильевич». Он говорит: «Понятно. Как обстановка?» Я говорю: «Стрельба идет страшная, вы им хоть позвоните, скажите. Эти же сейчас начнут в ответ стрелять». А он, главное: «А что я могу сделать? Ну постреляют маленько, дождитесь утра, утром всё будет нормально». Положил трубку. А, он еще говорит, Черномырдин: «Утром будете уходить, просьба какая: скажи Басаеву, пусть снимут там эти фугасы».

А утром автобусы не подали, опять стрельба, опять движение бронетехники, и только в 2 часа дня наконец-то пришли автобусы.

А перед этим было сказано так: с боевиками поедет группа прикрытия из числа заложников, вы должны ее подобрать, человек 100, желательно неженатых, бездетных. Если добровольцы не найдутся, мы сами назначим. Поэтому мы с Юлом пошли по комнатам, говорим — ты будешь старшим здесь, выводишь людей, сажаешь по автобусам, отвечаешь за них.

Рассаживались по одному депутату в каждый автобус, медработник со всем перевязочным материалом, ну и вот добровольцы из числа заложников. Басаев нас предупредил — если будет нападение на колонну, а командует командующий российской группировкой в Чечне Куликов, и оно вероятно — значит, падайте в любую канаву и лежите, никуда не бегите, потому что по вам будут стрелять и те, и другие.

Но всё обошлось.

— А тут был бронежилет?

— Тоже не было. Тогда я сам отказался, а здесь не выдавали.

В пяти километрах от чеченской границы, на территории Чечни, там мы боевиков оставляли, садились в автобусы и уходили обратно. Перед этим Басаев и его замы, Асламбек большой и Асламбек маленький, заходили в каждый автобус и извинялись, говорили — мы вынуждены были.

— Почему вы вернулись в Забайкалье?

— Я и не планировал уезжать, просто работал в Москве по ряду проектов. Семья моя была здесь. Иногда даже супругу спрашивали — разошлись, что ли, не видно Курочкина? Она говорила — ну к пенсии вернется. Ну вот вернулся.